На букву "М" - Елена Лабрус
— Нет, — буркнула она. И что-то мне подсказывало, подозревала, что напился я именно из-за Софьи.
На самом деле по наклонной всё понеслось ещё два дня назад. Когда приехала эта «раба любви», присланная Анисьевым, а я не смог. Не физически не смог. Встать бы у меня на неё встал, это, как говорится, дело техники. Даже больше, уже встал, когда она профессионально оседлала меня прямо на стуле. Но, я ощупал её грудь, задницу, шею, уши и понял, что не смогу. Даже если заткну нос — не смогу. Я хотел другую женщину.
Ту, от которой пахло чистотой и свежестью. Пионами, что давно отцвели под окнами. Жареными семечками, что лежали в пакетике у неё на прикроватной тумбочке. Шампунем с тропическими фруктами, что благоухал на весь дом, когда она выходила из ванной. И тем редким запахом кожи, что ни я, ни писатель во мне не смог бы описать, как ни силился. Это был запах любимой женщины. Запах той, что никакой злой хлоркой до конца жизни я уже не вытравлю из своей души. Возможно, если есть загробная жизнь, он будет преследовать меня вечно. Я ласкал многих женщин, но ни одна, даже жена не пахла так — до спазма в горле, до боли в сердце, до колик в паху.
Я знал. Мы все знаем, каким-то встроенным древним датчиком улавливаем, без глаз, без рук, без члена — он, по сравнению в этим высшим знанием, лишь жалкий флюгер — что это Она. Любовь, мать её ети!
И вдохнув прогорклый, табачный, чужой запах потрёпанной проститутки я лишь явственней почувствовал, что люблю и отправил профессионалку восвояси.
Хотя потом, в ванной, опрокинув стаканчик виски и расслабившись, конечно, пожалел, что так бездарно её отослал. Надо было, конечно, хоть разок присунуть, чисто в терапевтических целях — яйца разрывало. Но справился сам.
Всю ночь пролежал без сна, сочиняя стихи.
А к утру их все забыл.
Весь день слонялся без дела как потерянный щенок. Качался на качелях в саду. Страдал.
К вечерней прохладе вдруг очнулся, решил «пописАть», но вспомнил, что отдал Софье диктофон. Расстроился. Потом меня осенила светлая мысль, что такая функция есть у меня в телефоне.
Электронная помощница всю ночь бодрым механическим голосом «открывала» диктофон. А слова лились из меня и лились, как из дырявого бурдюка.
«Слишком много нот, мой дорогой Моцарт, слишком много нот!» — ругал я сам себя, но не мог остановиться. И даже порадовался, что Софья, возможно, никогда это не услышит. Если я включу записи в книгу — она же всё поймёт.
— В этот день междометий, протяжный и душный, — вдруг вспомнил я сочинённые строки, воодушевился, а потом понял, что кажется кого-то сплагиатил, и снова скис.
Она всё поймёт. Как я страдал. Как я, а не Бесс… «метался в четырёх стенах, бредя ей, изнемогая. Сгорал, вырываясь пламенем в трубу, проносился дымным мороком, нагоняя страх на окрестные деревни, и снова возвращался в камин, чтобы жалкой горсткой пепла скрючиться в углу. Он не мог сказать ей: «я люблю тебя», ведь это наложенное на него проклятье. Оно убьёт его, раздавит как орех его бессмертную душу. И не мог не сказать. Потому что любил. А она… ни за одно, так за другое, раньше или позже, она всё равно бы его возненавидела. За все те мучения, что он ей причинил. За беды, преследующие её по его вине…»
Я падал на кровать и разбивался, как разбивался, падая на скалы бессмертный демон. И раз за разом проходя все круги ада, возвращался и оживал вновь.
Я предал сам себя. Ослеплённый, израненный, я жил эти жалкие дни чувствами к одной женщине и полюбил другую, которую тоже предам, когда прозрею.
Он не мог себя убить, сказав ей «я люблю», как я не мог выколоть себе глаза ради того, чтобы никогда её не видеть. Это бессмысленно и беспощадно, впрочем, как и всё, что мы с собой творим. Ленимся, жадничаем, ревнуем, завидуем и прочая, прочая, прочая…
На следующий день к вечеру припёрлись гости. Так, ничего особенного, соседи. Но я ждал мою Софьюшку, смирившись с тем, что да, я гад, что плотское во мне победило платоническое, уже был весь в предвкушении, поэтому скоротать эти пару часиков в приятной компании под домашнее винишко был не против. Но, когда она позвонила, что будет завтра… в ход пошли напитки покрепче.
В общем, Зина права: я накидался до беспамятства.
— И она до сих пор не приехала? — хмыкнул я, услышав который час.
А потом уловил звук мотоцикла. Большого мощного мотоцикла. Как раненый зверь почуял запах кожаной куртки, мускусной мужской плоти и всего, что обычно бывает, когда девятнадцатилетние девушки возвращаются с блестящими глазами, к обеду.
— Скажи, чтобы меня не беспокоили, — встал я. И, схватившись неверной рукой за тонкую верёвку, чуть не упал. Но удержался. И успел уйти до того, как её мягкое «бу-бу-бу» раздалось с веранды.
Даже если отбросить все эти сантименты и глупости, мне просто было неловко дышать на неё перегаром. Поэтому я сделал то, что должен — завалился спать.
— Просыпайся, соня… Просыпайся…
Словно лёгкий ветерок шевельнул мои волосы сквозь сон. И её голос. Господи, какой прекрасный сон…
— Лео, отважный пират, приговоривший в одного целую бочку рома, вставай! Пора закапывать в глаза.
«Софи?» — я всё же проснулся. И боялся шевельнуться — она гладила мои губы. Пальцем нежно вела по контуру, и я стоял в шаге от пропасти, в одном движении от того, чтобы этот вредный пальчик поцеловать.
— Что ты делаешь в моей комнате? — поймал я её руку, убрал, но не отпустил.
— А на что похоже? — нагнулась она, прижавшись ко мне всем, чем прижиматься категорически нельзя, и пропустила свои пальцы между моими.
— Софи, — я чувствовал пульс даже там, где его в принципе быть не могло, у меня и органов-то таких не было, они давно отвалились за ненадобностью: хвост, которым я сейчас усиленно вилял, крылья, что, прорезавшись, резко подбросили меня с кровати. — Софи, — я сел и отрицательно покачал я головой.
Но она подёргала меня за бороду как старого козла, заставив качнуть головой «да».
А потом поцеловала. В лоб. Или мне так показалось. Я невыносимо хотел, чтобы поцеловала, когда она просто забрала руку и стала снимать с меня повязку. Возможно, задела рукой.
— Закинешь голову или ляжешь? — невозмутимо спросила она.
Лечь — риск, а
