Враг моего мужа (СИ) - Манило Лина
Озноб по коже. Мурашки разбегаются во все стороны, в крови настоящий кислотный ураган. Песчаная буря.
— Коля…
— Хотя нет. Лучше пусть тебя другие трахнут, а я посмотрю. Знаешь ли, противно в такую суку член засовывать. Ещё заразишь меня чем-то. Наверняка от Головастика какую-то гадость подхватила. Он же грязная смердящая куча дерьма.
Зажмуриваюсь. Челюсть моя сжимается, и боль от сильного напряжения концентрируется в ушах.
— Ты не имеешь права говорить о нём всего этого. Он лучше тебя в тысячу раз!
Не знаю, кричу или шепчу. А может быть, только думаю про себя? Но Романов слышит каждое моё слово, потому что в следующий момент его пальцы сжимаются на моём подбородке, дёргают голову вверх до кровавых искр под сомкнутыми веками.
— Смотри на меня, тварь!
Я не слушаюсь. Не хочу слушаться. Только не Романова. Он никто мне, никто.
— Сука.
Однажды в детстве мы с дворовыми друзьями устроили войнушку. Девочки против мальчиков, веселье. Вместо оружия — разлапистые пучки крапивы, и каждый раз, когда зелёные сочные листья попадали на голую кожу, хотелось плакать и звать маму. До того жгло.
Сейчас у меня ощущение, что меня опрокинули лицом в куст крапивы. Правой стороной, и голова моя дёргается в сторону с такой силой, что клацают зубы.
— Урод, — выплёвываю ему в лицо. Перед глазами всё плывёт от слёз. Касаюсь рукой ударенной щеки, только хрен тебе, а не вторую подставить.
— Чтоб ты сдох, понял?
Не знаю, зачем так поступаю. Зачем нарываюсь? Наверное, у меня не осталось уже никаких тормозов. Я, приговорённая к гибели, не сделаю себе хуже.
— Ах ты, смотри на неё. Тупая курица возомнила себя белым лебедем.
Он снова бьёт меня, по второй щеке, но мне удаётся не разрыдаться в голос — лишь злые слёзы на глазах. Это не то, чего добивается от меня Романов, но пошёл он на хрен, не буду.
— Надо было тебя, суку, тогда убить, — шипит прямо в лицо. Крошечные капельки слюны орошают мои щёки, и меня тошнит от омерзения. От запаха крепкого дорогого парфюма першит в горле, а белизна рубашки на широких плечах Романова слепит.
— Лучше бы ты меня убил. Лучше бы убил! — выкрикиваю, и осознание, чего лишилась по вине его и его ботинок снова сбивает с ног.
— Да руки о тебя пачкать не хотел. Блядь, я оплатил твоё лечение! Неблагодарная тварь. Всё сделал, чтобы ты не загнулась там, чтобы не сдохла. Мне твоя шкура целое состояние обошлась. Ты же понимаешь, я бы мог тебя приказать выкинуть в дальнем поле, и ты бы там богу душу отдала. И что? Чем ты мне за доброту мою отплатила? К Крымскому пошла?
— Я беременная от тебя была. Понимаешь? Беременная! — рвусь из его крепких рук, хочу отвоевать себе хоть немного кислорода, чистого воздуха, в котором не главенствует аромат парфюма Романова. Ведь его ему купила я. Господи, какая злая ирония. — Я не могу больше детей иметь. Из-за тебя не могу! Я так мечтала. Ты подонок. Мудак.
— Вот ещё, блядь, нашла проблему, — заливает меня тоннами презрения и искреннего недоумения. — Нашла ещё, чем разжалобить меня. Ни ты, ни твой ублюдок мне даром не сдались.
Ублюдок...
Его пальцы на моём горле, но они не душат. Просто держат, показывая: вот тут ты у меня будешь. Вот это с тобой сделаю. Ещё немного и от тебя мокрое место останется.
Дышать тяжело — это нервное. В глазах напротив ненависть. Злость. Ярость. Острый коктейль из самых чистых эмоций.
— Как ты вообще, сука, об этом тендере узнала? Крыса грёбаная. Трахалась с ним, тварина? Орала под ним? Да? Говори, тварь!
— Да… да пошёл ты! — слова вылетают из моего рта с трудом. Горло в надёжной хватке съехавшего с катушек из-за злобы на меня Романова начинает болеть и будто бы распухать. — Ты волоса его не стоишь. Мудак.
— Значит, Артурка лучше меня? — голос Романова становится обманчиво ласковым, а хватка на горле становится мягче. Вторая рука перемещается на моё плечо, после накрывает левую грудь и сжимает с силой.
— Ты ничего не понимаешь, Злата, — ядовитое прямо в ухо, и слова его клубятся зелёным туманом, въедаются в коже. — Ничего! Он не может быть лучше меня, не может. Слышишь меня?! Это я, я лучше его. Просто ты тупая. Такая же тупая, как Головастик. А ещё такая же блядина распутная, как его грёбаная мамаша.
Моргаю часто-часто.
— О чём ты?
Коля хищно скалится. Но во взгляде что-то странное мелькает. Словно на меня одну крошечную секунду смотрел маленький обиженный ребёнок.
— Это не твоё собачье дело!
Слышится треск ткани — моя футболка разлетается в клочья. Романов тяжело дышит, будто конь, загнанный до пены на шкуре.
— Нет, не трогай меня! Слышишь? Нет!
— Заткнись, сука. Заслужила.
Романов дёргает меня на себя, и после непродолжительного полёта оказываюсь прижатой лицом к дивану. Коля мешкает. Звенит пряжка, вжикает замок на брюках, а я глотаю своё бессилие, крупными каплями стекающее слезами по лицу.
Нет-нет, я не выдержу. Не смогу. Пусть сразу убьёт, только не это. Только не секс с ним.
Что-то большое и уродливое расправляет внутри меня свои щупальца. Ледяные, с острыми шипами на концах. Сжимают лёгкие, и я пытаюсь сделать вдох, но почти ничего не получается. Из груди вырывается хрип, но на мгновение хватка на моём затылке слабеет. Крошечная доля секунды, даже вдоха сделать не успеваю, и Романов снова возвращает свою ладонь на мою шею. Вдавливает, до рваных криков, до глухих стонов.
Я всё ещё одета. Это почему-то успокаивает. Сейчас я, как попавшая в нефтяное пятно птица: ни дышать полной грудью, ни улететь, потому что крылья в жирных чёрных пятнах. Не выбраться.
— Тварь, будешь знать, как за моей спиной что-то делать. Уродка.
Он тянет мои спортивки, пытается их стянуть с меня, пыхтит и давит сильнее. Холодок проходится по коже, когда она сантиметр за сантиметром обнажается.
Господи, пожалуйста, пусть я умру. Прямо сейчас умру. Не могу так больше.
Мой зад позорно отклячен назад, мурашки на коже, наверное, размером со слонов, и я вою в белоснежную обивку дивана, молю, чтобы это всё скорее закончилось. Пожалуйста, пожалуйста.
Вдруг какой-то грохот доносится сквозь пелену ужаса. Я уже чувствую обнажённой кожей ягодиц упругую головку — именно так он, наверное, решил наказать меня. Унизить. Уничтожить окончательно саму мою суть, но в следующий момент ощущение растворяется.
Снова грохот, и я молюсь, чтобы это был взрыв, и скорее бы нас с Романовым погребло под обломками.
— Блядь, что это? — вскрикивает Романов, и больше меня не держит никто.
Треск, глухие маты, несущиеся откуда-то издалека, отголоски сильного грохота, так напугавшего моего бывшего. Он, со всё ещё спущенными до колен штанами, с торчащим в боевой готовности членом, отскакивает от меня, но далеко не отходит. Прислушивается.
Боится, что ли? Он всегда боится за свою шкуру, долбанный параноик.
Я не отвечаю за себя и свои поступки. Мне так больно и плохо, что могу лишь действовать на голых инстинктах, ведомая чувством мести. За всё, что этот упырь сделал со мной. И наверняка не только со мной.
Надо было сразу так и поступить. Не просить Артура, не подставлять никого, не провоцировать войну и жертвы. Просто сделать это с самого начала — убить Романова.
Не знаю, где нахожу в себе внутренние резервы, чтобы заметить на столике, стоящем рядом с диваном, увесистую пепельницу. Мраморную, в зелёных прожилках. Тяжёлую.
Какая красивая, вдруг думаю отстранённо, а перед глазами белые пятна мелькают. Не хочу ни о чём думать, мне нужно что-то сделать. Чтобы спасти себя от этого разрушающего душу огня. Потушить его наконец. Освободиться.
Замахиваюсь. Вот так вот, так правильно.
— Сука, — как-то очень удивлённо выдыхает Романов, а я второй раз бью его пепельницей по голове.
— Сдохни, сволочь.
Когда Романов оседает на диван, заваливается на бок, а на его голове, в месте удара, проступает кровь, я вдруг понимаю, что теперь я свободная.
Наконец-то.
