Анна Берсенева - Гадание при свечах

После визита этих двоих она чувствовала себя такой измотанной, что, кажется, и думать ни о чем не могла. Но Нинино лицо – холодное и несчастное одновременно – не выходило у нее из памяти, и думать об этой девушке было даже тяжелее, чем разыскивать людей и документы.

Сначала Марина не могла понять, почему так разбередила ей душу обманутая эскорт-герл. И только в квартире на Полярной, без сил лежа на диване и глядя в потолок, она наконец поняла…

Марине было двенадцать лет, и она впервые начала догадываться, что кроме ее фантазий, лесов и книг существует еще какая-то жизнь, наполненная взрослыми отношениями и обстоятельствами.

Она замечала это через отца. Вообще-то все ее контакты с миром происходили через отца, и поэтому она не боялась ничего. Марина знала, что он может все, это изначально не подлежало сомнению и к тому же не раз было проверено. Особенно после того как она увидела, как доктор Стенич вылечил совершенно мертвого человека. Лесоруба ударило по голове падающим деревом, и он лежал в коме – Марина уже знала, как это называется.

Отец объяснял ей книги, которых она не понимала, и когда она в девять лет прочитала «Анну Каренину», он не сказал, что ей это еще рано.

Он учил ее стрелять из ружья, которое выглядело так благородно и просто, что было похоже на самого Леонида Андреевича. Марина знала, что отец не промахивается никогда, и это значило, что она тоже может научиться, хотя с трудом удерживала ружье у плеча да и вообще не любила стрелять.

Он разрешал ей сидеть за столом с любым гостем и никогда не говорил, что взрослым надо поговорить без нее. И ее не сердило, если что-то было непонятно во взрослых разговорах: она ведь так мало понимала в своем отце и все равно любила его без памяти. Поэтому уверена была в том, что все, что он говорит, – правда.

Пожалуй, она хорошо относилась к людям. Или, вернее, не умела относиться к ним плохо. Отец разрешал ей сидеть в кабинете во время приема, и к вечеру у нее голова кружилась от бесконечных лиц, жалоб, болезней. Но все это были страдающие люди, и к ним невозможно было относиться плохо, это она усвоила твердо. Но иногда, бросая быстрые взгляды на отца, проверяла: а он-то что о них думает?

Например, пришел Матвей Варенников и стонет, что у него живот болит. А в поселке все знают, что Варенников на руку нечист, да никак поймать не могут. Может, так ему и надо, что живот? Но лицо у отца было невозмутимое, и Марина видела, что ему совершенно все равно, вор Варенников или не вор.

День был летний, ясный, и Марина с утра ушла на озеро – купаться и смотреть, как первые солнечные проблески появляются на воде. Поэтому она не видела, как приехал гость, и заметила только, что возле дома стоит «газик» с брезентовым верхом.

Когда Марина вошла в комнату, отец уже сидел с гостем за круглым столом, покрытым китайской скатертью с драконами. Она удивилась, что стол не накрыт, и даже бутылка водки – наверное, привезенная гостем – не откупорена. Глаша, работавшая у них в доме, кажется, никуда не собиралась уходить; быть не могло, чтобы некому было поставить на стол еду.

Она поздоровалась и хотела тоже сесть, но отец неожиданно сказал:

– Пойди к себе, пожалуйста.

Голос у него был спокойный, но Марину поразили его слова. Она ожидала, что он, как обычно, скажет гостю: «Познакомьтесь, моя дочь Марина», – и вдруг… Но она была не из тех, кто кричит и топает ногами. Тут же повернулась и вышла, от удивления не успев обидеться.

Она даже гостя разглядеть не успела – только мельком заметила, что он тучный, но не очень толстый, а на лысину у него начесаны длинные пряди волос, похожие на крысиные хвосты. Он был никакой, его и невозможно было ни разглядеть, ни запомнить – это Марина сразу поняла.

Время шло к обеду, и Марина ждала, что отец наконец позовет ее. Но вместо отца в ее комнату заглянула Глаша.

– Чего делать-то? – спросила она. – В кабинете закрылися, сидят. Обед накрывать ли?

– Не знаю… – удивленно протянула Марина. – Вы постучитесь, тетя Глаша, папу спросите.

– Не надо, говорит, – сказала Глаша, возвращаясь через пять минут.

– Почему?

– Не сказал. Этот все у него, накурил в кабинете, хоть топор вешай. Пойдем, тебя хоть покормлю, чего ж дитенку не евши с утра.

Летом Глаша готовила в небольшом дощатом домике, стоявшем в саду. Там она и собиралась покормить Марину. Но прежде чем пойти туда, Марина обогнула дом и бесшумно подошла под окно отцовского кабинета. Она была уверена, что окно открыто: отец не выносил дыма.

– Напрасно, Леонид Андреич, – услышала она, прижавшись к стене под окном – действительно распахнутым настежь. – Знаю, человек вы упрямый. А все же не мешало бы о будущем подумать. Хотя б о дочкином, если уж вам свое безразлично.

– Я думаю о ее будущем, – ответил отец. – Именно поэтому я прошу вас прекратить этот разговор.

– Не понимаю, что вас так уж не устраивает. Как будто мы вам неприличное что-то предлагаем, ей-богу! Немного внимательнее слушать, о чем люди у вас говорят, самому расспросить иногда…

– Люди у меня говорят о болезнях, – оборвал его отец. – Ни для чего другого они ко мне в дом не приходят.

– Так уж и не приходят! – В голосе гостя послышалась усмешка. – Да вы на всю округу один такой человек, не верится, чтобы ни учитель местный поговорить не заглядывал, ни из района никто не наведывался…

– Представьте себе, нет, – твердо сказал отец. – У меня необщительный характер, и я устаю в больнице. Мне некогда болтать о пустяках.

– Не о пустяках! – голос стал суровым. – Мы вас просим об очень даже серьезных вещах! При вашей биографии…

От порыва ветра оконная створка вдруг резко захлопнулась прямо у Марины над головой, и она отпрянула, испугавшись, что отец подойдет к окну и заметит ее.

– Мари-ина! – услышала она зычный Глашин голос. – Чего есть не идешь?

Она побежала обедать, чувствуя, как гнетущий, необъяснимый страх вползает в сердце. Страх был связан с этим тучным человеком, исходил от него. Марина даже остановилась на мгновение, прислушиваясь к своему странному, прежде неведомому чувству: ей хотелось, чтобы этот человек немедленно уехал, и ей хотелось этого очень сильно…

Они не вышли из кабинета ни в пять, ни в шесть. Марина сидела у себя в комнате, держа на коленях книгу и прислушиваясь к каждому шороху. О чем можно говорить так долго, если отец уже три часа назад сказал ему, что разговаривать с ним не хочет?

– Как себе хочет, – не выдержала наконец Глаша, – а ужин я накрываю. Леонид Андреич весь день не евши, слыхано ли дело! А этот, может, выпьет да и уедет…

«Как же он выпьет, когда за рулем?» – подумала было Марина, но потом решила, что Глаша права.