Люсьен Гольдберг - Девочки мадам Клео
Сердце разрывалось на части от звучавших как наваждение слов. Она уронила голову на колени и снова услышала голос матери, безжалостно, коварно уводящей от нее Джеми:
– Джеми, сегодня я обедаю с Энди Уорхолом. Хотите, познакомлю?
– Я закажу столик для нас четверых в «Котэ Баск» на половину первого. Ах, забыла, я договорилась с зубным врачом, Сандрина должна быть там в час.
Сандрина отправилась к зубному врачу; когда вернулась, в квартире никого, кроме Марты, не было. Мать и Джеми возвратились далеко за полночь. Утром он исчез, исчезла и мать. Позавтракав, Сандрина свалилась в постель, а к десяти часам температура у нее подскочила до сорока градусов. Марта ухаживала за ней до конца каникул, а когда температура наконец спала, сказала ей все. Ее мать украла Джеми в Антигуа...
Сандрина подняла голову и увидела, как из комнаты выносят огромный роскошный дорожный кофр, наполненный, вероятно, вещами Джеми. Она знала, что следующим выйдет Джеми, это было уже выше ее сил.
Она направилась к своей скомканной постели. На ночном столике стояла бутылочка с валиумом, которую она еще на Рождество взяла в ванной комнате матери. Она не станет писать даже записку. Единственный человек, которого волнует ее судьба, – это Марта, а она-то и так все поймет.
Психиатрическая лечебница Гроссмана в Поулинге, штат Нью-Йорк, ощетинилась постами круглосуточного дежурства – не столько ради того, чтобы не допустить бегства своих пациентов, сколько из стремления оградиться от оравы настырных газетчиков.
Тита Мандраки потратила почти два дня на хлопоты и бесконечные звонки своим многочисленным богатым и знаменитым друзьям, пока наконец ей не удалось упрятать туда дочь.
В первую неделю пребывания в лечебнице Сандрина только и делала, что спала. Ее встречи с доктором Гербертом Эпштейном начались на второй неделе. Прежде чем увидеть девушку, он пригласил к себе ее мать.
Тита Мандраки была потрясающе норовистой женщиной необычайной привлекательности. Она сказала ему, что психический срыв дочери прервал ее только начавшийся медовый месяц, но заверила его, что замужество никак не могло быть причиной срыва. Она сказала, что понятия не имеет, почему дочь вдруг решила покончить с собой. Доктор Эпштейн не поверил ни единому слову, сказанному этой женщиной.
Он потянулся за жестянкой трубочного табака, и в этот момент раздался звонок; его рука изменила направление, и доктор поднял телефонную трубку.
– Милый, я тебе помешала? – спросила его жена.
– Конечно, нет, Шейла. Я как раз жду своего следующего пациента. Дочь той самой модельерши, которой ты так интересовалась.
– Дочь Титы Мандраки! Именно из-за нее я и звоню, – взволнованно произнесла Шейла. – У тебя нет под рукой последнего номера журнала «Тайм»?
– Подожди-ка. – Он наклонился вперед и быстро пролистал лежавшую перед ним на журнальном столике скользкую кипу журналов.
Вытащив из стопки экземпляр «Тайма», он проверил дату выпуска. – Нашел, – сообщил он жене.
– Открой рубрику «Люди». Страница шестьдесят семь. Там помещена фотография церемонии бракосочетания Титы Мандраки в Аспене.
– Да? – сказал он с легким налетом интереса, пролистывая страницы. – Ну и?.. Вообще-то я знаю, что она только что вышла замуж.
– Взгляни на жениха.
Эпштейн развернул журнал и положил его под лампу, слева от себя. Наверху страницы была помещена маленькая фотография с церемонии бракосочетания. Тита Мандраки, одетая в длинное, незатейливого покроя подвенечное платье из кремового шелка, в дымчатой вуали, обвивавшей ее блестящие темные волосы, всматривалась в глаза высокого симпатичного молодого человека. Очень молодого, заметил он и, задумчиво глядя на снимок, прошептал:
– Интересно.
– Герб! Ведь он моложе Дэниела, честное слово! – воскликнула жена. Их сыну Дэниелу, студенту медицинского факультета Корнеллского университета, только что исполнилось двадцать пять.
– Откуда это тебе известно? – спросил Эпштейн.
– Из текста под снимком, – ответила она терпеливо самодовольным тоном. – Ему двадцать два. А ей, мой дорогой, сорок пять.
– Н-да, – пробормотал он.
– А сколько ее дочери?
Эпштейн открыл блокнот со своими записями.
– Ну-ка... да, ей, значит, тоже двадцать два. – Он вновь взял в руки журнал и прочел текст вслух: – Джеми... Джеми Грейнджер. Студент отделения искусства. Гаммельбургский колледж. Тайная церемония.
– Понимаешь мой намек?
– Благодарю, моя дорогая. Ты мне очень-очень помогла.
– Не стоит благодарности, всегда готова услужить, – со смехом сказала жена.
– Н-да, – снова пробормотал он, все еще глядя на фотографию. – Хорошо.
Он закончил набивать трубку, подвел к ней пламя зажигалки, глубоко затянулся. Возможно, это и есть та зацепка, от которой можно оттолкнуться.
Когда медсестра ввела девушку в кабинет-библиотеку, он поднялся. Сандрина, одетая в дорогие джинсы, сапоги и водолазку, была похожа на мать. Густые темные волосы обрамляли красивое овальное лицо, на котором совсем не было косметики, оно не выражало ничего, кроме затаившейся в ее глазах ярости, которую можно было потрогать руками.
– Доброе утро, Сандрина, – сказал он, протягивая ей руку. – Меня зовут Герберт Эпштейн. – Когда понял, что ответа не будет, он опустил руку и предложил: – Присаживайтесь, пожалуйста.
Сандрина молча села на стул против него, глядя прямо в лицо доктору.
– Сандрина, – начал он, – я не порицаю вас за нежелание разговаривать со мной. Не могу себе представить, чтобы вам нравилось находиться в стенах лечебницы. Я знаю, что вам бы хотелось вернуться домой. Дома, должно быть, куда приятнее, чем здесь. Если вы доверитесь мне и расскажете хоть что-нибудь, мы сможем взять хороший старт для вашего скорейшего возвращения домой. Вы отлично учитесь, следовательно, умны. Я встречался с вашей матерью, и она говорит...
– Моя мать была здесь? – удивленно сказала Сандрина, прерывая свое молчание.
– Ну да, – с удивлением в голосе ответил он. – Разве вы не видели ее?
– Нет.
– Это немножко удивляет меня, Сандрина. Я было подумал... – Доктор Эпштейн не договорил фразы.
То, что думает он, не имело значения, важно было, что думает она.
– Почему, как вы считаете, мать не пожелала с вами увидеться?
Она выпрямила плечи и, глядя на него, сказала:
– Догадайтесь сами.
Эти два слова, произнесенные ею, положили начало психологическому противостоянию доктора и его пациента, которое длилось все последующие двадцать дней пребывания Сандрины в лечебнице Гроссмана. Несомненно, ее ярость на мать была столь сильной, что это невозможно было нейтрализовать. В конце месяца Сандрина спокойно уложила свои сумки и села в такси. Из окна библиотеки доктор наблюдал за ее отъездом, сознавая, что пребывание Сандрины в клинике обернулось полным провалом для всех сторон. Прежде всего – для больной.
