Татьяна Туринская - Побочный эффект
Когда в очередной раз почти весь мужской состав гарнизона отправился на учения, оставив лишь три смены караула для охраны, на небольшом девичнике по случаю десятилетнего юбилея свадьбы их приятелей, Паулина впервые за годы замужества позволила себе выпить без разрешения. Собственно, это был еще не совсем праздник, лишь репетиция его – какой же юбилей без одного из юбиляров. С другой стороны, когда мужчины вернутся, это будет уже совсем другой день, не торжественная дата, а просто повод для пьянки. А потому и собрались сплошным женским коллективом, чтобы хотя бы так, наполовину, отметить радостное событие.
По причине сугубо женского состава приглашенных был устроен сладкий стол: шампанское, фрукты, торт. Посидели, пощебетали о женский своих делишках, немножечко посекретничали. Паулина была в ударе – за столько лет она уже практически забыла восхитительный вкус шампанского, и теперь резвящиеся пузырьки баловались уже не только в хрустальном фужере, но и в ее голове. Она чувствовала себя такой легкой, такой возвышенной! Так вдруг захотелось петь, захотелось всеобщего внимания и восхищения!
Сначала подружки не заметили, что с Паулиной творится что-то не то. Ну подумаешь – стала смеяться чуть громче, чем обычно. Ну подумаешь – шампанское хлещет, как лимонад. Ничего страшного, хозяйка подготовилась к празднику на совесть, как никак – десять лет, как никак – юбилей, так что шампанского всем хватит. Потом вдруг из уст Паулины полились странные речи:
– Ой, девки, а чего мы тут без мужиков-то скучаем? Я не поняла – какого хрена нас тут одних собрали? И по каким таким признакам нас отбирали в это сборище? Я, например, к сексменьшинствам не отношусь, я горжусь своей ориентацией. Я, девки, мужиков люблю, а вы, со своим бабским коллективом, мне на хер не нужны! Может, вам мои прелести и не дают покоя – еще бы, кто не захочет отыметь Паулину Видовскую независимо от половой принадлежности. Однако я предпочитаю, чтобы меня имели только мужики! А вас, дешевых лесбиюшек, я в гробу видала в белых тапочках! Фу, извращенки!
За столом установилась тишина. Приятельницы уставились на Паулину, словно перед ними сидело привидение. Та же, откровенно наплевав на окружающих, встала из-за стола, оттопырила попку, демонстративно выпустив газы:
– Это вам от меня приятного аппетита! – дико, как-то ошалело заржала, и покинула гостеприимный дом. – Чао, крошки!
Вадим читал в кресле, дожидаясь маму. Отец уехал на учения, и целую неделю теперь можно было не думать о нем, не спешить в десять часов ложиться спать. Да и времени-то еще было самое начало девятого, Вадим не ждал маму так рано, а потому немало удивился, когда в дверь позвонили. Некому было к ним приходить. Все отцовы сослуживцы отбыли вместе с ним на учения, мамины подружки в гостях в полном составе. У Вадима же с друзьями, как обычно, не складывалось, да и не нужны они ему были, те друзья – у них слишком разные интересы. А вот девочки периодически заглядывали в гости, все никак не могли понять, что никто Вадиму не нужен. Забрасывали дурацкими записочками, одаривали многозначительными взглядами. Дуры! Вот и сейчас, наверное, очередная дура приперлась, якобы за домашним заданием. И Вадим, заранее недовольный, открыл дверь.
Перед ним стояла мама. Странная, ухмыляющаяся. Зашла, потрепав его по волосам:
– Здравствуй, малыш!
Прошла в комнату, огляделась по сторонам. Не найдя ничего интересного, прошла в спальню. Видимо, и там не обнаружив того, что искала, моментально вернулась. Уставилась на Вадима ошалелым взглядом:
– Я не поняла – а где народ? Где стол, где поклонники? Где все, я тебя спрашиваю?! Это что же, меня пригласили ради того, чтобы выступать перед одним сосунком? Или я слишком рано пришла?
От ее чужого голоса, от странных слов у Вадика по коже разбежались мурашки.
– Мама, что с тобой?
– А вот хамить не надо! «Мама!» Я, конечно, постарше тебя буду, но не до такой же степени, чтобы так меня оскорблять! Юное хамло! Я не знаю, что ты здесь делаешь, как по мне, ты еще слишком мал для подобного веселья. Ну да, родителям, поди, виднее. Это папаша, что ли, решил тебя посвятить во взрослую жизнь? Ну-ну… Мне-то что? Мне без разницы, не мои проблемы. А сам-то он где, папашка-то?
– Как где? На учениях… Ты что, забыла, мам?
– Еще раз мамой обзовешь – накажу. Понял, козлик? Так где остальные?
Вадим не мог понять, что случилось с мамой, почему у нее такой чужой голос, почему она смотрит на него так отстраненно. И кого она все время ищет? Какие гости? Разве они сегодня собирались принимать гостей? Без отца? Но ведь мама ни о чем таком не говорила.
Ничего не понимая, однако не рискуя еще раз нарваться на «козлика», Вадик сел в кресло и опять принялся за книгу. Паулина постояла посреди комнаты минуту, упершись руками в бока, поразмышляла о чем-то. Подошла к Вадиму:
– Ну ладно, ладно, малыш. Ишь, обиделся! О'кей, взрослый, так взрослый, мне без разницы. Раз отец решил, что уже пора, пусть так и будет. Я не знаю, во сколько лет нынче принято посвящать мальчиков в такие игры. Тебе сколько лет, орел?
– Тринадцать, – не рискуя называть маму мамой, пролепетал Вадик. Неужели она забыла, сколько ему лет? Что это с ней, почему она такая чужая?
– Ну, умора! Тринадцать! Кому скажи – засмеют ведь! Паулина Видовская лишает невинности тринадцатилетнего юношу!
И Паулина со снисходительным смешком опустилась перед Вадимом на колени:
– Смотри, малыш, как это делается! Потом внукам рассказывать будешь, как Паулина Видовская твоему сморчку удовольствие доставляла!
От таких слов Вадим впал в столбняк. Какая еще Видовская? Он слыхом не слыхивал эту фамилию. И о чем мама говорит? Боже, что она собирается делать?! Вадик дернулся, пытаясь оттолкнуть мать, когда та, ничтоже сумняшеся, оттянула его домашние брюки.
– Не дергайся, пацанчик. Видишь, какие у тетеньки длинные ногти? Еще пораню ненароком твою писульку. Не бойся, дурачок, это не больно. Эх, красивый парень растет! То-то девкам от тебя достанется!
Вадим вжался в кресло. Было стыдно и противно смотреть, как мать облизывает то, что обычно ласково называла краником, нынче же обозвала сморчком. И, чтобы не было так противно, зажмурился, сжал кулаки так, что заболели ногти. А мама усердно выделывала с «краником» какие-то затейливые па, и уже от чего-то неведомого захватило дух, стало так трудно дышать… От неведомого? Да полноте, ведь он ежедневно ощущал эту неведомую невесомость, когда сердце совершенно свободно гуляет по телу, одновременно заполняя собою желудок, пах, горло и почему-то уши. Ведь каждый день с таким тайным наслаждением касался руками маминого тела, смывая с него остатки сметаны. И «краник» его неизменно дергался в штанах, когда Вадик чувствовал, как расцветают под его руками мамины соски. Но о таком божественном наслаждении даже не мечтал, да и как можно мечтать о таком. О таком!!!
Наутро Вадима разбудила мама. Именно мама, а не вчерашняя посторонняя тетка, чужая и странная, но доставившая ему немало приятных мгновений. О негативных эмоциях Вадик как-то слишком быстро позабыл.
Мама, как обычно, хлопотала над завтраком, сервируя стол.
– Сыночка, – расплылась она в улыбке, когда умытый и причесанный Вадим появился в кухне.
Чмокнула сына в губы:
– Доброе утро, солнце! Как спалось?
Вадик же не знал, как себя вести, как разговаривать с матерью, боялся открыто взглянуть в ее глаза. Опасался ненароком выдать неловкое презрение, щедро замешанное на благодарности.
– Спасибо, мамочка, нормально.
– Вадюша, я вчера поздно пришла? Ты меня дождался или сам лег? Ты кушал? – неслись один за другим вопросы.
Что отвечать, он тоже не знал. Это что, игра такая в «ничего не помню»? Или это она специально засыпает его такими вопросами, лишь бы не говорить о том, самом важном в их жизнях происшествии, которое им довелось пережить вчера.
– Нет, мам, не поздно. Еще и половины девятого не было.
– У, так рано? А что ж я так рано-то вернулась? Ты не знаешь? Я, случайно, не говорила?
Вадим только диву давался. Придуривается? Но так естественно. Или на самом деле ничего не помнит?
– А ты что, ничего не помнишь? – спросил осторожно.
Паулина неловко усмехнулась:
– Неа, не помню, сынок. Я как выпью немножко – все на свете забываю. Потому папа и не разрешает пить, злится, когда я начинаю его расспрашивать о том, что было накануне. Я хоть не слишком пьяная пришла? Не помню даже, много ли выпила. Кажется, шампанское пила, но даже в этом не уверена. Я ведь ничего дурного не делала, правда, сыночек?
Она в самом деле ничего не помнит! Как ей рассказать о том, чем они занимались? Она же не переживет такого позора. Как ей объяснить, что ничего страшного не произошло? Ведь она же любит своего сыночка, и он ее любит, а значит, ничего позорного и постыдного не было. Просто мама делала ему приятно, очень приятно, что тут страшного. Это ведь и есть материнский долг – делать ребенку приятное. И сыновний долг состоит в том же. Он тоже пытался сделать ей приятно, он очень старался. Только у него ничего не получилось: уж слишком на взводе он был, не успевал толком прикоснуться к обожаемой матери, как «краник» испускал дух и повисал безвольным отростком, бессмысленным аппендиксом. Разве мог Вадик рассказать об этом маме? Что бы было стыдно и ей, и ему самому? Он-то стыдился бы лишь того, что не смог толком отблагодарить маму, что такой еще неловкий и неумелый, но она-то, она ведь придет в абсолютный ужас не от его неловкости, а от того, что смогла позволить себе запретные отношения с сыном. Правда, их отношения и раньше нельзя было назвать пуританскими, и мама никогда не комплексовала по этому поводу. Ну что тут, скажите, страшного, если мать купает своего родного сыночка. Даже если сыночку уже тринадцать, а мама моет его не мочалкой, а ласковой своею ладонью. И что страшного в том, что она так тщательно следит за его чистотой, что самолично вымывает все складочки его сморщенного «краника». Ведь не чужой же, в самом деле. По большому счету, и этот «краник», как и все остальное тело Вадика, до последней клеточки сделано из ее тела, из ее «стройматериала». Так что ж в этом постыдного? В том, что мать любит сына, а сын – мать. Что запретного, что плохого? Да это же прекрасно, что у них с мамой такие замечательные, такие близкие отношения! Ну кто еще так любит свою маму, как он?
