Оттепель. Инеем души твоей коснусь - Ирина Лазаревна Муравьева
— Так что? — хрипнул Цанин. — Прямо можно с фамилией? Или это секрет?
— Уже не секрет, — холодно сказали ему. — Сергей Викторович Хрусталев через неделю будет освобожден от занимаемой должности, и на его место будет назначен другой человек. В среду он об этом узнает. Вы нам очень помогли.
— Не зря, значит, я натерпелся? — не выдержал Цанин.
— Лучше бы вам не бросаться такими словами, — еще холоднее объяснили ему. — И главное, смотрите, чтобы не просочилась никакая информация. Вы поняли нас? НИКАКАЯ.
— Когда статья-то появится? — спросил Цанин. — Может, помощь нужна?
— Если нам понадобится ваша помощь, мы вам сообщим. А что касается статьи, то не беспокойтесь: появится в конце недели.
На том и расстались. Все эти события произошли в понедельник. То есть как раз в тот день, когда Кривицкий должен был «сдать» фильм. Директор «Мосфильма» Пронин принял режиссера с распростертыми объятьями, фильм посмотрели вместе, нахохотались оба до слез, потом секретарша принесла в кабинет поднос с закусочкой, коньячок, кофе, и Пронин сказал:
— Теперь, Федор, большие дела начинаем. С итальянцами будешь снимать. Софи от тебя без ума. Шикарная женщина.
— Анекдот про Софи и про грузина знаете? — ухмыльнулся Кривицкий. — Тогда расскажу. Приезжает Софи Лорен в Тбилиси. Ну, ее встречают, конечно, принимают как королеву. А вечером в гостиницу приносят ей коробочку. Открывает. Там — мать честная! Серьги! Бриллиант с изумрудом. Она: «Ах! Ох!» При серьгах записочка: «С приветом от Гиви». Она не знает, что делать, но серьги понравились. Оставила. На следующий день опять коробочка: бриллиантовое колье. А рядом записочка: «С приветом от Гиви». И номер телефона. Она позвонила. В трубке — мужской бас.
И Кривицкий мастерски изобразил грузинский акцент. Пронин слушал с интересом.
— Она опять: «Ах, ох! Как же мне вас благодарить, дорогой Гиви? Такие подарки!» А он ей говорит: «Зачэм благодарит? Когда вас обратно в Италию правожать будут, я в пэрвом ряду праважающих буду стоять. Невысокий такой, в кэпке. На лице — усы. Вы мне рукой памашите и скажите: „Да свиданья, дарагой Гиви!“ И все. И больше ничего нэ нужно». Провожают ее на следующий день в аэропорту. Оборачивается она уже на трапе — красивая, с роскошными сиськами — и видит: стоит в первом ряду — маленький, кривоногий, на голове кепка, на роже — усы. Она вся просияла, рукой ему машет, кричит: «До свиданья, дорогой Гиви!» А он рожу скорчил, как будто у мыши задницу лизнул, и давай обеими руками отмахиваться: «Иди уже! Иди! Пристала ко мнэ, как пиавка! Надаела, сил больше нэт!»
Оба расхохотались. Пронин вытер глаза носовым платком.
— Я сегодня твою картину, Федор, наверх отправлю. Думаю, нам с тобой ждать недолго. Через недельку на премьере будем выпивать.
Утром во вторник он позвонил Кривицкому на дачу.
— Я, Федя, ничего не понимаю. Картина на полку пошла. Никаких объяснений.
— За что? Что такое? — побагровел Кривицкий.
— Сказал ведь тебе: сам не знаю! И все! Конец разговору!
Пронин бросил трубку. Через час Кривицкий был уже на «Мосфильме». В павильоне собралась вся съемочная группа, исключая Мячина и Хрусталева.
— Где второй режиссер и главный оператор? — заревел Кривицкий.
— Мячина и вчера не было, а где Хрусталев, неизвестно, — прикуривая, хрипло сказала Люся Полынина.
Кривицкий бегло взглянул на нее, заметил воспаленное лицо, странно блестящие и бегающие глаза, пальцы с обкусанными заусеницами. Она словно бы и постарела лет на двадцать и похорошела одновременно, вернее сказать, расцвела той красотой, которой внезапно и ненадолго расцветают женщины, познавшие горечь и силу любви.
— А Саша Пичугин? Его отпустили?
— Да, — так же хрипло ответила она. — Его отпустили, и он отдыхает.
Марьяна покраснела и, не удержавшись, вслух ахнула. Люся быстро стрельнула в нее глазами. Тут, значит, тоже что-то такое происходило, свои тайны и загадки, но Кривицкому было не до них. Сами пусть разбираются.
— Новости у меня плохие, — сказал он. — Наш фильм положили на полку.
На секунду воцарилось молчание, потом все заговорили разом, перебивая друг друга.
— Что? Почему? Там же прицепиться не к чему!
— Есть к чему! — перекрикивая взволнованные голоса, отрезала Регина Марковна и с сердцем сорвала черный капроновый бант с головы. — Очень даже есть! Пощечину Цанину помните?
Съемочная группа опять онемела.
— Е-мое! — выдохнул наконец Аркаша Сомов. — А я не допер! Конечно же, следователь! Стукнул, куда надо, и все дела!
— Хрусталев должен пойти и извиниться! — взвизгнул Руслан. — Нам картина дозарезу нужна!
— Никуда он не пойдет. Вы что, Хрусталева не знаете? — глядя в пол, пробормотала Люся. — Скажи, Инга: пойдет твой мужик извиняться или не пойдет?
Инга Хрусталева была такой бледной, что казалось, будто на ее лице лежит тонкий слой инея. Она ничего не ответила и отвернулась.
— Заставим пойти, — угрожающе произнесла Регина Марковна. — Он ведь не один, за ним целый коллектив, и поэтому…
Она не успела закончить свою мысль: в павильон уже входил Хрусталев, шутливо поднимая руки вверх в знак того, что он опоздал и просит извинить его за опоздание.
— Фильм на экраны не выйдет, — отрывисто объяснил ему Кривицкий. — Потому что ты ударил следователя, а он настучал.
— Это точно? — спросил Хрусталев, заиграв желваками.
— Куда уж точнее!
— Так. Я, кажется, понял. Чего вы хотите?
— Витя, — не отвечая, спросил Кривицкий. — Ты, кстати, не знаешь, где Мячин?
— Я именно из-за Мячина и задержался, — ответил Хрусталев. — Он мне самому нужен. Я утром ходил в общежитие, спросил у узбека…
— Какого узбека?
— Соседа его.
— Ты собираешься извиниться перед Цаниным? — Нет.
— Да как же ты смеешь? — грозно поднялась со своего стула Регина Марковна. — Тебе коллектив приказал!
— Приказывают только слону в цирке, — ответил Хрусталев. — Или заключенному за решеткой. А я — ни то и ни другое. Ну, ладно. Вы тут совещайтесь, у меня другие дела.
За рулем красного «Москвича» он попытался взять себя в руки и принять решение. Он догадался, что Мячин опять сорвался и то ли удрал к матери, никого не поставив в известность, то ли прячется где-то, обуреваемый своими сомнениями и страхами. Если Марьяна собирается связать с ним свою жизнь, то ей не позавидуешь: неврастеник. Но очень талантлив и, кажется, с душой. Во всяком случае, нельзя отпустить его до тех пор, пока они не приступили к обещанному Прониным фильму по сценарию Паршина. Сосед по общежитию очень, судя по всему, преданный Егору, сначала только мычал и разводил руками:
— Не знаю я, где он. Ушел, не
