(не)любимый препод (СИ) - Блэк Дана

— Не понял. Опять ваша четверка? Какого черта?

Ну и вот, после этого нас забирают в отделение.

Ночью не трогают, а с самого ранья полощут мозг. В полицию поступило два звонка с разных номеров, но мы все твердим, что охранник подражатель Пуха, крышей поехал. Он, наверное, тоже самое говорит, не признаваться же ему, что он член банды. И мы молчим, позорно трусим.

Это какая-то воплотившаяся в жизнь тупая пародия: " я знаю, что вы сделали в прошлый вторник". Малодушно скрываем переделку с ослом, но мироздание справедливо, и нас настигнет возмездие, каждого по очереди шлёпнут, как в фильмах.

Сижу в коридоре, листаю учебник по креативному продюссированию и зеваю, Николь еще торчит у следователя. Сегодня суббота, а у нас две пары с половины пятого вечера, но зато последние в этом году, с понедельника сессия.

Оптимистично полагаю, что мы до нее доживем, да.

Хотя, если и преступим закон жанра ужастиков, и нас не убьют, то нас посадят. Мы полицейским и глаза намозолили, и плешь проели, и по горло залезли, и колем попу шилом, короче, они наверняка будут рыть.

Кроме меня в коридоре Мария. Мучает уши спутнику. Чувачок симпатичный, на актера похож из сериала про маньяка, но до Алекса ему далеко. Алекс мужественный, от него веет мужчиной, до него мне нравились высокие и худые парни, но теперь почуствовала разницу, когда он такой мощный, а ты рядом малявка, это так надежно, и сексуально, и тянет меня неотвратимо, рассматривать картинки на его теле, и трогать каменные мышцы, и глянуть еще разок на заросшую грудь, в нем есть что-то животное, вброс в атмосферу, неуловимый, с воздухом ко мне в легкие, и мне кружит голову, и жду, чтобы он обязательно сказал нечто вроде:

Кристина, я без тебя не могу, давай поженимся.

Бодренько.

Ну а почему нет?

Нормальное желание.

Бабушка познакомилась с дедом на дискотеке. Они танцевали, он проводил ее домой, она подарила ему свой платочек, он позвал ее замуж. Утром ему надо было на корабль, но он пообещал, что вернется за ней. Она ждала. И он вернулся через два месяца, и забрал ее с собой.

А мама встретила папу на свадьбе старшей сестры. Он был свидетелем жениха, она наврала ему про свой возраст, они не расставались два прекрасных дня, пока свадьбу отмечали, но потом он узнал, что ей шестнадцать, и впал в шок. Объяснил ей, что ему тридцать один, и это невозможно. Она ревела по нему целый год, звонила и бросала трубку, тайком наблюдала за ним возле дома, знала по именам его женщин, мазохистка, но не хотела забывать. И вот через год они снова встретились, на крестинах ее племянницы, и он на все наплевал, и они почти двадцать лет счастливы.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍А мы три месяца не замечали друг друга в институте, и встретились по-настоящему в клубе, в начале этого месяца, и он мой, я знаю это так же четко, как и то, что стану журналисткой уровня Кристиан Аманпур, да.

Мария прижимает пальцы к вискам и нудит:

— Герман, какой кошмар, господи, неужели это происходит со мной.

Прикрывшись учебником, кошусь на них.

— За что мне это, Герман, скажи.

Герман меланхолично пилит ногти. Мария скоро продавит себе дырки в черепе.

— Они меня в больницу загонят своими выкрутасами. Боже… Сердце. Задыхаюсь. Рядом с этой девицей. Невозможно Герман, проводи меня в уборную.

— Конечно-конечно, кисонька, — оживает Герман. Берет ее под ручку и ведет по коридору.

В уборную.

Ага.

Туалет в огороде у нас на даче и то привлекательнее. Там есть дверь. Представляю рожу Марии при виде клозета и хмыкаю.

У меня из рук вдруг выдирают учебник.

— Привет, — Алекс рывком поднимает меня с лавки, прижимает к стене, говорит. — Так соскучился, чуть не умер.

— Может… — не успеваю закончить "не здесь". Ну и ладно. Пусть здесь. С удовольствием целуюсь, моя футболка вплотную к его пидажку и пропитывается его запахом, его язык во мне, мазками с привкусом мятной жвачки, и с любительницами колбасы, он мне, скорее всего, не изменял, меня давит доказательство в его брюках, и мне приятно. Закидываю руки ему на шею и улыбаюсь ему в рот, настроение поднимается синхронно с его членом, мне становится смешно, и я хихикаю.

Он отрывается. Разглядывает мои губы, улыбается. Шепчет на ухо:

— И мне тоже расскажи.

— Саша! — гремит возмущенно. — Ты другого места не нашел, кроме отделения? Господи, какой стыд.

Смотрим на Марию. Вцепилась в своего Германа, трясет завитыми волосами. В глазах осуждение, причем не наигранное, поразительно. Ей срочно пора надеть юбку до пола, замотаться в платок и запереться в монастыре, чтобы, о-о, никогда-никогда не видеть нас, грешников, прочь от порока, Машуля.

— Это оскорбительно, — цедит. — Герман, почему ты стоишь? Сделай что-нибудь.

— Так, ясно, — Алекс подхватывает с лавки мою куртку. — Поехали.

— Куда ты собрался? — она преграждает дорогу. — Сына еще не отпустили, а тебе лишь бы любовницу развлекать? Немыслимо!

— Герман, приведи даму в чувство, — просит он. — Кристин, вот тут обойди, — тянет меня за руку. Маша делает шаг в мою сторону, но он выставляет локоть. — Стой тихо, а то щас малыша мне заразишь.

У нее даже истерика стопорится. Как рыба, беззвучно шлепает пухлым ртом. Уже в спину нам кричит:

— Попомни мои слова, пожалеешь!

Непонятно только, для Саши пророчество, или мне угроза.

Выходим на улицу и садимся к нему в машину. Он просит:

— Не хмурься.

— А чего она, — запальчиво возражаю. — Ты ей поводы даешь?

— Нет, Кристин, там все кончено.

— А чего она, — повторяю.

— Завидует.

— Чему?

— Тому, что мы поедем в ресторан и закажем буйабес. Хочешь есть?

— Что закажем? — поднимаю бровь.

— Вкусный суп.

— Хочу.

Смотрю в окно. С утра похолодало, люди закутались до глаз, снова валит снег, такими темпами скоро померяемся сугробами с Камчаткой. Я уехала и бросила Николь, и должна спросить у Саши про Егора, и мог ли осел сломать шею, но мне кажется, если я начну, то не выдержу, и мы поругаемся, а пока все так хорошо, и я тяну резину.

В ресторане нам приносят странную похлебку. В чашках суп с разной рыбой и омарами, вроде, и отдельно на подносе соусы и еще куча рыбы. Он подробно болтает: мидии, кальмары, тигровые креветки, гребешки, лангусты, и бла предыстория про марсельских рыбаков.

Ему вкусно, и мне поэтому тоже. Когда так расписывают, не соображаешь, что ешь.

Он смотрит на часы, и я спрашиваю:

— Какой сакральный смысл в гляделках на будильник?

— Счастливое число ищу, — он вытирает рот салфеткой.

— Давно?

— Ага.

— Давай помогу, — коварно предлагаю.

Алекс щурит глаза. Собирает лоб складками — думает. Кивает. Растегивает ремешок и тянет через стол мою руку к себе. Закрепляет часы на запястье, встряхивает. Часы большие и болтаются, как браслет, но не спадают. Рассматриваю обруч. Платина, брилльянты, стильная и очень дорогая модель, точно. Но ценность в другом, в самом жесте. Он от паранойи отказался. Меня послушал. Это так вдохновляет, что я продолжаю, пока он мягкий и расслабленный:

— А на сигаретах черточки?

— А еще что? — он смеется. — Ты сильно любопытная, Кристина. Секунду, — отрывается на телефонный звонок.

Пью кофе и вполуха слушаю музыку. Зал полупустой, на субботний завтрак, стоимостью в хороший смартфон, очередь не выстраивается, да. Так что, может, Мария и завидует.

— Прокатимся до редакции? — он убирает сотовый в карман. — Ненадолго.

— У меня, кстати, машина на площади осталась, — встаю из-за стола. — Я могу пока…

— Нет, потом заберем.

Прячу улыбку.

Я тоже хочу с ним. Но когда он про нас говорит "мы", аморозо, я знаю, где седьмое небо и со всеми хочу поделиться адресом, почему они сонные и грустные, когда в окнах такое солнце яркое.

На светофорах он целует, и потом у издательства на парковке, и потом на лестнице, все пользуются лифтами, а пешком мы одни, и можем развратничать.