Дочь мента (СИ) - Рахманина Елена

Приходилось насильно запихивать в себя еду, но это мало помогало, вес не хотел нормализовываться, и казалось, еще не родив ребёнка, я стала плохой матерью. Как ни старалась, но, ложась в постель, я всё время думала только о будущем своего малыша, и справиться с этими мыслями не получалось. Они крутились в моей голове, роились, заполняя в черепной коробке всё пространство собой, и полностью отравляли моё существование. И всё же… всё же беременность принесла надежду на то, что мне будет ради чего жить. Я гладила свой маленький живот и представляла нас втроём, отгоняя от себя мысли о сроке, который светит Скуратову, если судья вынесет обвинительный приговор. 

Первое время Сергей появлялся, приносил деньги, а потом пропал. Меня это пугало, ведь он являлся единственным связующим звеном с Богданом. При наших встречах он ничего о нём не рассказывал, но я всё равно видя его испытывала облегчение. Почему-то казалось, что, пока он меня навещает, Богдан в порядке. Я откладывала всё, что он мне передавал, и все заработанные деньги тоже, но накоплений всё равно на период после родов оставалось ничтожно мало. Ведь я отлично понимала, что работать не получится долгое время. Если бы не ребенок, я могла бы всё это пережить, но то, что я не в состоянии его прокормить, повергало меня отчаянье, и я начала задумываться о том, что следует помириться с отцом. 

Я ехала в маршрутке и тряслась, но вовсе не из-за колдобин, на которые попадали колёса. Страх разгорался где-то внутри меня и дрожал, как вулкан перед извержением. На улице вечер, и я рассчитывала на то, что отец будет дома. Постояла некоторое время под окнами, собираясь с силами. Ноги туда не несли. Хочу сделать шаг, а они меня держат, словно приросли к асфальту. И всё же отец был моей единственной надеждой. Хотя даже сейчас воспоминания о девичьей комнатке, где остались любимые книги, музыкальный магнитофон и кровать с пуховым одеялом, не становились более радужными и светлыми, потому что моя жизнь там с момента смерти мамы больше не была счастливой. Этот дом давно уже для меня чужой и холодный.

Но я не нашла в себе сил оставить город N, где сейчас Богдан, и уехать к тёте. Не представляла, как могу совершить подобный поступок, пока он где-то рядом. Пока я имею возможность хотя бы мельком видеть его в стенах суда или просто знать, что он здесь, а не за пятьсот километров. 

Я ожидала, что, как и всегда, встречать гостей пойдёт мачеха, но вместо неё за дверью стоял отец. Выглядел он ещё хуже, чем в день допроса в милиции. Судя по цвету кожу и красным белкам глаз, пьёт он давно и много. Я сглотнула слюну от страха. Отца я боялась и трезвым, а с пьяным подполковником милиции и вовсе не хотелось связываться. В какой-то момент в голову даже закралась трусливая идея сбежать, но я её подавила в себе. 

Он смотрел в мою сторону тяжёлым, несфокусированным взглядом, будто не мог сообразить, кто к нему заявился.

– Зачем припёрлась? – на меня обрушивается смрад из застоявшегося в его крови алкоголя, пропитавшего все его внутренности и источаемый сквозь поры.

– Давай мириться, – предлагаю я, будто маленькая девочка, испытывая надежду на то, что папа всё же любит и не оставит и дальше блуждать дочку. 

Подполковник покачнулся и пропустил меня в запущенную квартиру. Я не нашла в ней следов присутствия жены родителя или её дочки: грязно, затхло и темно от наполовину перегоревших лампочек. Какой бы ни была Татьяна Михайловна, но она, со своими рюшечками и любовью к персиково-розовым цветам, придавала этой квартире живость. А сейчас здесь стало ещё хуже, чем после самоубийства мамы. 

Отец прошёл в кухню и достал из холодильника початую бутылку водки, вылил себе в гранёный стакан, будто чай наливал, и сделал несколько глубоких глотков, даже не подумав закусить после. Я смотрела на это и не узнавала его. Владислав Евстигнеев почти всегда был в форме, и его вторая жена ужасно порой ревновала мужа, потому что он имел успех у женщин, а сейчас, спустя каких-то пару месяцев, передо мной стоял потерявший человеческий облик человек. 

– Пап, а где Татьяна Михайловна? 

– Ушла, коза, как только меня погнали из милиции. 

Я столбенею, не в силах поверить услышанному. Отец и милиция – одно целое, он не мог жить без своей работы, и поэтому причина его сегодняшнего состояния мне становится очевидной. Уверена, что по уходу жены он никогда бы не стал так убиваться, как по потере работы. 

Мысленно я уже принялась его спасать. Вывести из запоя, перемыть квартиру и вернуться к жизни, которую мы вели раньше. Только вот надо как-то признаться отцу в том, что я беременна от бандита.

Мне хотелось ему всё рассказать, но казалось, для отца я не больше, чем предмет мебели, ему даже не важно, здесь я или нет. И я поняла, что, решая свои проблемы, он даже не задумывался о том, где я и что со мной. 

– Папа, я беременна, – выдаю я, будто в открытый океан бросаюсь, и задерживаю дыхание в ожидании реакции отца.

Его взгляд немного проясняется, словно он трезвеет, но теперь от него веет пренебрежением, вместо прежнего безразличия. Я понимаю, какие мысли сейчас в его голове, – он подсчитывает, мог ли это быть ребёнок Игоря.

– Кто тебя обрюхатил? – смотрит на меня цепко, как коршун, понимая, что я беременна не от сына Лебедева. 

– Богдан Скуратов.

Соврать отцу мне даже в голову не пришло, всё равно он бы узнал когда-нибудь, да и что бы я могла ответить? Что не помню? 

Отец с минуту вообще не двигается, словно превратившись в каменное изваяние, а потому, когда он ударил меня, я даже не сразу поняла, что это было. Отлетела к стене, слыша звон в ушах и чувствуя жжение на щеке. В следующее мгновение он поднял меня за грудки и затряс, повторяя одни и те же слова, которые никак не хотели укладываться в моей голове. 

Он говорил о том, что это из-за меня, тупой дуры, его поперли из органов. Отец обвинил меня в том, что по причине разрыва с Игорем и его последующей смерти Лебедев не пожелал ему ничем помогать, когда начались проблемы. 

Схватил за волосы и поволок в гостиную, где, должно быть, Вика оставила распечатанные снимки с её дня рождения за семейным столом. И Богдан рядом, сидит, обнимает её за плечи и улыбается своей обворожительной белозубой улыбкой прямо в камеру. Отец рассказал, что Скуратов захаживал к ним долго домой, жениться собирался, руки её просил, и я смогла сложить дважды два и понять, что всё происходило и после нашего воссоединения. 

Он говорил и говорил, а я не слышала ничего кроме всё нарастающего гудения в ушах. Как только отец меня отпустил, я выбежала из квартиры на лестничную клетку и побежала по ступеням вниз, пока не споткнулась и не грохнулась на бетонные плиты между пролетами. Закрыла глаза, а открыла, когда меня везли на каталке. Все воспоминания о том моменте отрывочные, нечёткие: лампы, лица врачей в масках, писк медицинских мониторов и раздирающая моё нутро боль, утягивающая меня обратно в забытье.   

Пылинки в лучах света вели какую-то свою хаотичную жизнь, а я следила за ними, не понимая, кто я и где. Постепенно сознание по крупицам начало возвращаться, а вместе с ним память о минувших событиях. И боль. 

В голове пулей стрельнула мысль – я была беременна. Опускаю руку к животу и понимаю, что там пусто. Никого. От беременности остался лишь саднящий шов от кесарева сечения. Во вторую руку вставлен катетер, подведённый к капельнице с какой-то прозрачной жидкостью. У меня ушла целая минута, чтобы сообразить, как можно подняться с этой конструкцией. Голова работала плохо, я даже не догадалась кого-то позвать, хотя в палате находились другие женщины, и одна из них, видя мои потуги, поспешила на помощь.

– Что же ты делаешь, глупая, – ворчит девушка немногим старше меня, но с таким видом, будто всё об этой жизни уже знает, – рано тебе самой вставать. 

Стоило принять сидячее положение, как тут же закружилась голова. Вокруг закрутились вертолётики, как при сильном опьянении. Некоторое время я так и сидела, согнувшись, ожидая, когда они меня отпустят и улетят.