Уильям Локк - Сердце женщины
— Я сказала ему, конечно. Это было необходимо. Он так смеялся — мне так жаль было тебя, Эверард. Я хотела пощадить тебя.
— Пощадить меня, Ивонна?
— Да. Я бы несла всю эту боль и страх одна — зачем же мне было делать еще и тебя несчастным? Он сказал, что не будет предъявлять на меня никаких прав, и я верю, что он сдержит свое обещание. Зачем мне было говорить тебе?
— И ты серьезно, искренно ставишь мне такой вопрос?
— Видит Бог, да! — жалобно ответила она.
— И ты продолжала бы жить со мной, зная, что я тебе не муж?
— Но ведь ты же муж мне. Этого ничто не изменит! — воскликнула Ивонна.
— Ах ты, Господи! Как же не изменит? — воскликнул в свою очередь каноник, дав, наконец, волю своему волнению. — Ни перед Богом, ни перед людьми, ты не жена мне. Ты не имеешь права носить мое имя. После того, что я узнал, я не вправе более входить в твою комнату. Каждая ласка, которую я дам тебе, будет греховной. Ты понимаешь это, дитя? Неужели же ты не понимаешь, что наша семейная жизнь разрушена, что нам обоим предстоит ужас одиночества и разлуки?
— Разлуки?! — повторила Ивонна.
Она медленно поднялась на ноги и растерянно уставилась на мужа.
Сумерки сгущались; стену напротив окна совсем окутало тенью. Только лица обоих, да голая шея и руки Ивонны белели во мраке. Разговор прерывался редкими паузами. Сколько времени прошло, никто из них не знал.
— Да, — сурово повторил каноник, овладевая собой. — Иного выхода нет.
— Так я должна уехать — не жить с тобой больше?
— Неужели же ты воображаешь, что мы можем остаться в прежних отношениях?
— Я не понимаю, — слабо начала она. Но тут в глазах у нее потемнело, ноги подкосились; она пошатнулась и упала бы, если б он не подхватил ее и не уложил на диван.
— Благодарю, — чуть слышно прошептала она.
И, закрыв лицо руками, осталась лежать, вся съежившись, подавленная своим несчастьем. Каноник беспомощно стоял над нею, не умея найти в своем сердце слова утешения.
Ее слабость, ее убитый вид не трогали его. Он был уязвлен до глубины души. Его гордость, честь, достоинство, — все было задето за самое живое, вся душа растерзана. Сердце жгла непримиримая, непростительная обида.
— Разумеется, мы должны расстаться, — сказал он, наконец. — Это очевидно. Остаться жить вместе было бы грехом перед Богом и оскорблением обществу. — Она с трудом приподнялась, опираясь одной рукой на спинку кушетки, и медленно покачала головой.
— Не понимаю, почему. Никто бы никогда и не узнал.
— Он все знает и все видит, Ивонна.
Она пыталась осмыслить его слова, но усталый растерявшийся ум отказывался понять. Богословские книги не изменили ее детской веры в благость творца. После долгого мучительного раздумья она, наконец, смогла из хаоса своих мыслей выудить одну.
— Если это грех — неужели ты не любишь меня настолько, чтобы согрешить — ради меня?
— Такого греха я на свою душу не возьму.
Ивонна беспомощно повела плечами.
— Я бы ради тебя пошла на какой угодно грех. И не задумалась бы.
Как ни странен был такой союз, поэтический идеализм с одной стороны, благодарность и уважение — с другой, до сих пор крепко связывали их. Но теперь они сразу стали страшно далеки друг другу; нечего было и надеяться на взаимное понимание. Каждого из них ставила в тупик точка зрения другого.
Логический вывод из сделанного им открытия, такой зловеще очевидный для каноника, был совершенно непонятен для Ивонны. И она объяснила его только недостатком любви к ней. В свою очередь, каноник, заглядывая в ее душу под ложным углом зрения, видел в ней не то, что было там на самом деле, — и приходил в ужас.
Лучшие чувства в нем всегда будили ее чистота и невинность. Это был мираж. Теперь он рассеялся. Осталась одна пустота. Ивонна была просто-напросто грациозным, лишенным всякого нравственного чувства созданием — душевной аномалией.
Ивонна вздрогнула, поднялась с кровати, неверной поступью подошла к платяному шкафу, вынула оттуда жакетку. Надела ее на себя и вернулась к кушетке. В комнате было почти темно. Каноник следил за ее легкой фигуркой, прошедшей мимо него, с каким-то странным чувством. Она казалась ему совсем чужой. Вспомнились сотни мелочей, свидетельствовавших о недостатке у нее нравственного чувства, подтверждавших его взгляд на нее — ее неспособность постичь, что такого особенно дурного сделал Стефан, неопределенность ее взглядов в области религии, ее отношение к подруге, сбившейся с пути, о которой она сама рассказывала ему накануне, ее намерение скрыть от него это ужасное открытие. Он был одурачен — не Ивонной, а собственной своей романтической фантазией. Но как же он будет жить без нее — или, вернее, без своей иллюзии? Ледяная рука сжала его сердце. Он отошел к белевшему во тьме окну и уставился на белую стену напротив.
Жалобный стон коснулся его слуха. Он круто повернулся и увидал Ивонну лежащей на кушетке с беспомощно раскинутыми руками. Единственно из гуманности он подошел к ней.
— Я так устала! — простонала она.
— Ты бы лучше легла, — ответил он ласковее прежнего. — Сейчас нам лучше разойтись. Завтра, если ты оправишься, мы уедем в Англию.
— Оставь меня одну, — прошептала она, — а сам поезжай в Швейцарию. Зачем же тебе портить себе отпуск?
— Что уж жалеть об отпуске, когда вся жизнь испорчена, — был великодушный ответ. — Самое лучшее — поскорей вернуться в Англию. До завтрашнего утра я успею обдумать, что нам делать.
Он чиркнул спичкой, зажег свечи и спустил шторы на окне. При свете личико Ивонны показалось ему таким измученным и бледным, что в нем проснулась жалость.
— Не считай меня жестоким, дитя мое, — сказал он, наклоняясь к ней. — Ничего более тяжелого я не переживал, да и ты, вероятно, тоже. Будем молиться Богу, чтоб он послал нам силы перенести это. Теперь я уйду от тебя и позабочусь, чтоб тебе подали все нужное. Постарайся уснуть. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, — жалобно откликнулась она.
И так они расстались, не обменявшись даже рукопожатием.
Вечерние часы тянулись без конца. Настала ночь. Наплакавшись вдоволь, Ивонна, наконец, уснула. Весь этот день она проплакала.
На следующее утро они выезжали из Остенда на дуврском пароходе. В продолжении пути каноник обращался с Ивонной с почтительной любезностью, которую он всегда проявлял по отношению к женщинам, заботился об ее удобствах, предупреждал ее желания, от времени до времени обменивался с нею случайными замечаниями о том, о сем. Но о главном, о том, что больше всего волновало их обоих, не говорил ни слова. Погода стояла тихая; качки не было. Морской воздух оживил Ивонну, поднял ее силы.
