Элис Хоффман - Практическая магия

Двести лет тому назад в народе верили, что жаркий и душный июль предвещает холодную, суровую зиму. Примечали, отбросит ли тень лесной сурок, впервые выйдя из норы, — тогда это к ненастной погоде. Широ­кое применение как средство против ревматизма име­ла кожа угря. Кошек никогда не держали в доме, по­скольку кошка способна всасывать в себя дыхание младенца, от чего бедному дитяти недолго задохнуться в колыбели. В народе верили, что всему есть своя при­чина и каждую причину можно без труда установить. А если нельзя, значит, в этом замешана нечистая сила. С нечистым легко вступали в переговоры, — больше то­го, были люди, которые заключали с ним сделки по всей форме. Такое всякий раз рано или поздно всплы­вало наружу — человека выдавали либо его собствен­ные злоключения, либо ужасная судьба его близких.

Когда у супружеской пары долго не было детей, муж клал жене под подушку жемчужину; если же и это не помогало, о женщине шли пересуды, строились пред­положения об истинной, скрытой сущности ее натуры. Если на грядках у хозяйки всю клубнику сожрала ухо­вертка, то в городскую ратушу призывали проводить допрос старуху с дальнего конца улицы, косую и по большей части мертвецки пьяную. И даже после того, как хозяйка на допросе доказывала, что не повинна ни в каком злодеянии — если ей удавалось невредимой пройти сквозь воду или же выяснялось, что потраве подвергся урожай клубники по всей стране, — это все равно не означало, что такую женщину станут в городе любить и жаловать и хоть кто-нибудь поверит, что она так-таки ни в чем не виновата.

Вот каково было по преимуществу общее умона­строение, когда в Массачусетс впервые явилась Мария Оуэнс, с одной-единственной котомкой за плечами, маленькой дочкой на руках и узелком алмазов, заши­тым в корсаж ее юбки. Мария была молода и красива, но одета во все черное и одинока, без мужа. Несмотря на это, ей хватило денег нанять двенадцать плотников строить дом на улице Магнолий, а также — уверенности в себе и в том, что ей надо, чтобы указывать строите­лям, какой породы дерево пустить на каминную полку в столовой и сколько требуется окон для наилучшего вида из дома на задний двор. У людей зародились подо­зрения, и неудивительно. Ребеночек у Марии Оуэнс никогда не плакал, даже если его укусит паук или ужа­лит пчела. На огороде у Марии не заводились ни ухо­вертки, ни мыши. Когда на город налетел ураган, не было на улице Магнолий такого дома, что не пострадал бы, за исключением того, который строили двенадцать плотников, — тут ни единого ставня не снесло с окна, и даже белье, забытое на веревке, все осталось целехонь­ко, хоть бы один чулок запропастился куда-нибудь!

Когда Марии Оуэнс приходила охота заговорить с вами, она глядела вам прямо в глаза, даже если вы стар­ше ее или выше по положению. Известно было, что она поступает, как ей заблагорассудится, не давая себе труда задуматься о возможных последствиях. В нее влюблялись мужчины, которым вовсе не полагалось бы это делать, убежденные, что она является к ним сре­ди ночи и разжигает в них плотские вожделения. Жен­щины обнаруживали, что их тянет излить ей душу, си­дя в тени у нее на крылечке, под которым растет глици­ния и уже оплела выкрашенные в черный цвет перила.

Мария Оуэнс ни с кем особо не считалась — только с собой и своей дочкой, да еще с одним мужчиной из Ньюберипорта, о существовании которого никто из ее соседей знать не знал, хотя у себя в городе он был чело­век известный и вполне уважаемый. Три раза в месяц Мария, укутав потеплее спящего ребенка, надевала дол­гополое шерстяное пальто и пускалась в путь по полям, мимо фруктовых садов и прудов, где плескались гуси.

Подгоняемая желанием, она шла быстрым шагом, какая бы ни стояла погода. Кому-то чудилось в иные вечера, будто они видят, как она бежит, не касаясь земли, — только полы отлетают на ветру. Гололедица, снег ли на дворе, стоят ли яблони все в белом цвету — не угадаешь, когда Марии вздумается зашагать по полям! Бывало, пройдет прямо мимо дома, а людям и невдомек, лишь послышится что-то снаружи — там, где растет малин­ник, где дремлют усталые лошади, — и обдаст горячей волной желания женщину в ночной рубашке и мужчину, отупевшего от тяжелой работы и будничной скуки. Ког­да же Марию видели в самом деле, при свете дня, на улице или в лавке, то разглядывали не стесняясь, и то, что представало им наяву — красивое лицо, серые спо­койные глаза, черное пальто, аромат каких-то неведо­мых в городе цветов, — не вызывало у них доверия.

А потом в один прекрасный день некий фермер на своем кукурузном поле ранил в крыло ворону, которая не первый месяц нахально таскала у него что ни попадя. И когда на другое же утро Мария Оуэнс появилась с подвязанной, забинтованной белым бинтом рукой, люди уже не сомневались, что им известна причина. Нет, когда она заходила к ним в лавку купить кофе, па­токи или чаю, с нею обращались вежливо, но, стоило ей отвернуться, складывали знак лисицы, растопырив мизинец и указательный палец, поскольку, как извест­но, этим жестом прогоняют колдовство. Люди зорко следили, не пронесется ли что-нибудь странное по вечернему небу, вывешивали над дверью подкову, на­дежно прибив ее тремя гвоздями, а кое-кто, стараясь оградить своих близких от злых чар, держал на кухне и в гостиной пучки омелы.

Каждой женщине в семействе Оуэнс после Марии доставались те же ясные серые глаза и сознание того, что настоящей защиты от зла не существует. Никакой вороной, что спит и видит, как бы причинить ущерб фермеру и его посадкам, Мария не была. Раны ей нане­сла любовь. Мужчина, который был отцом ее ребенка и за которым она, откровенно говоря, и последовала в Массачусетс, решил, что с него хватит. Страсть его — во всяком случае, к Марии — поостыла, а чтобы Мария ве­ла себя тихо и не возникала у него на пути, он передал ей через третьи руки солидную сумму денег. Мария отказы­валась верить, что он способен обойтись с ней подоб­ным образом, а между тем он три раза кряду не явился на свидание, и больше ждать ей сделалось невмоготу. Она пришла в Ньюберипорт к его дому, что было ей строго-настрого запрещено, и колотила в дверь так, что поранила себе руку и сломала правую кисть. Любимый ею мужчина не отвечал на ее зов, а крикнул вместо это­го, чтобы она шла прочь, таким чужим, далеким голо­сом, что всякий, услышав, подумал бы, что эти двое ед­ва знакомы. Но Мария не уходила, она дубасила в дверь, не замечая, что разбила себе в кровь костяшки, а на тыльной стороне ладоней выступили красные следы.

Кончилось тем, что мужчина, которого любила Ма­рия, послал открыть дверь свою жену, и, когда Мария увидела эту неказистую женщину в ночной рубашке из бумазеи, она повернулась и кинулась бежать домой при лунном свете, как быстроногая лань, и даже бы­стрей, — бежать, врываясь к людям в сны. Наутро го­рожане в большинстве своем просыпались, тяжело пе­реводя дух и с дрожью в натруженных ногах, такие усталые, словно ни разу за всю ночь не сомкнули глаз. Мария же и не догадывалась, как покалечила себя, по­ка не попробовала шевельнуть правой рукой и не смогла, а тогда подумала, что так ей и надо. С тех пор она предпочитала держать свои руки при себе.