Не проси прощения (СИ) - Шнайдер Анна
— Кстати, насчёт мамы… — Горбовский серьёзно посмотрел на сына. — Как раз о ней я и хотел поговорить.
58
Виктор
Из квартиры сына он вышел спустя час, обсудив всё, что собирался.
Будь обстоятельства другими, действительно радовался бы потеплению отношений. И тому факту, что Лера точно не станет прятать от него внуков, если таковые появятся. Но сейчас было не до радости — впереди было самое сложное.
Макс, пока Виктор рассказывал про ситуацию с Ирой, краснел, бледнел и обливался потом, Лера тоже выглядела не радостно. Даже ничего не сказала, когда выяснилось, что борщ Горбовский так и не доел.
— Мама не хочет делать операцию… — прошептал Макс, как только Виктор замолчал. — Но… почему?!
Горбовский смотрел на сына и удивлялся, что он не понимает. На взгляд Виктора, всё было предельно ясно. Но раз не понимает… объяснять, мягко говоря, не хотелось. Потому что только вроде бы наладились отношения… Обидится ведь.
— Пап?..
Макс смотрел с недоумением, страхом и надеждой, и Горбовский, вздохнув, всё-таки решился. Ради Иры. В конце концов, даже если он из-за своих объяснений вновь потеряет сына, ничего страшного не случится — Виктор даже не успел его толком приобрести. А Ира должна жить.
— Макс… вспомни. Когда я ушёл из семьи, что с вами стало? Вы по-прежнему, как и раньше, вместе справляли праздники? Взять, например, Новый год. Вы его проводили вместе с мамой или…?
— Только самый первый, когда её выписали из больницы, — тут же откликнулся сын. — А со следующего года мы с Мариной начали уходить к однокласснику. Точнее, даже уезжать. В загородный дом.
— И мама оставалась одна? Да?
Макс нервно заёрзал на стуле. Ещё и Лера с её осуждающим взглядом… Виктор уже понял, что девочка его сыну попалась сообразительная в плане человеческих отношений. И всё поняла по одному этому намёку.
— Пап… ты к чему?
— Смысл жизни Иры всегда был в семье, — вздохнул Виктор и, видя, как вновь побледнел сын, добавил: — Не вини себя — виноват я, никто больше. Из-за меня всё случилось. А вы с Мариной просто зализывали раны. Но маме от этого было не легче. Она осталась одна. Я её предал, вы выросли, стали чаще уезжать. Она лишилась семьи в одночасье. Поэтому и не хочет делать операцию — не видит смысла.
— Пап! — прохрипел Макс в таком ужасе, что Виктор даже немного испугался за его эмоциональное состояние. — Но мы ведь любим её! И никогда… никогда не хотели, чтобы так получилось!
— Макс, — Виктор качнул головой, с болью глядя на сына, — я тоже любил. И тоже не хотел. Однако, видишь, что натворил? Иногда всё получается само собой, когда плохо думаешь или идёшь на поводу у собственного эгоизма. Я не сравниваю себя с вами, не думай, пожалуйста. Я был взрослым мужиком, вы — детьми. Вам самим нужна была поддержка, а дома грустная мама, вот вы и начали уходить из дома всё чаще.
— Это она… сама… тебе сказала?
— Нет. Ира не стала бы жаловаться на вас, что ты. Я догадался. Это несложно. Я разрушил нашу семью, причинил вам огромную боль и горе, и это — причина. Всё остальное только следствие моего поступка. Поэтому не кори себя.
— Вряд ли получится, — поморщился Макс, опуская взгляд. Бледный, с лихорадочно блестящими глазами, сын сжимал кулаки и тяжело дышал, явно унимая бушующие эмоции. — Ладно… Что ты предлагаешь, пап? Я не представляю, как… Как можно вернуть маме волю к жизни? Если ей не стало легче даже после рождения Ульянки!
— Да, это будет непросто, — подтвердил Виктор. — Но нужно постараться.
— Я сделаю всё, что ты скажешь, — горячо ответил Макс, и Лера подтвердила, жалобно воскликнув:
— И я!
Хороший у него всё-таки сын. Да, горячий и упрямый, импульсивный и обидчивый, но хороший. Глядя на Макса, Виктору даже хотелось верить… и верилось — всё получится.
Ну а пока нужно было ехать к Борису и Марине.
59
Виктор
Зятю он позвонил, когда уже подъехал к их с Мариной подъезду и припарковался. Конечно, было рискованно делать так, тем более что Борис просил без самодеятельности, но Горбовский надеялся, что от ворот поворот всё же не получит.
— Виктор Андреевич, — сказал зять тихо, сняв трубку через несколько секунд, — вам повезло, Марина и Ульяна спят. Но скоро проснутся. Что-то случилось?
— Да. Слушай…
На рассказ ушло не более двух минут, а как только Виктор замолчал, Борис немедленно откликнулся, заявив:
— Поднимайтесь сейчас же.
— Ты уверен? — нахмурился Горбовский. — Может, ты сначала…
— Уверен. Неважно, придёте вы сразу или я прежде поговорю с Мариной, — она по-любому первоначально примет всё в штыки. А у нас, как я понял, на счету каждый день.
— Да, верно.
— Значит, поднимайтесь. Будем держать оборону вместе, — хмыкнул Борис и отключился.
Было страшно. Не страшнее, чем в тот вечер, когда Ира почти умерла на его руках и когда потом её увозили на операцию… и не страшнее, чем в тот момент, когда Вронская рассказывала Виктору об Ирином диагнозе. Но сравнимо. Хотя Горбовскому казалось, что «страшно» здесь всё-таки не совсем верное слово. Больше подошло бы «стрёмно». Да, именно так. Идти к дочери, которая двенадцать лет не хотела его ни видеть, ни слышать, даже деньги не брала, было очень стрёмно.
У Иры были большие шансы на успешную операцию. И сейчас, несмотря на всё озвученное Машей, — тоже. А вот в случае с Мариной и её отношением к Виктору шансов на успех не было никаких. Но ради матери разговаривать с ним она будет — это Горбовский знал точно.
Выйдя из лифта, Виктор нашёл взглядом нужную квартиру, подошёл ближе — и тут дверь распахнулась. В образовавшийся проём выглянул Борис, взбудораженный, в обычной серой футболке и спортивных штанах, и кивнул Виктору.
— Заходите. Минут пятнадцать ещё спать будут, я думаю. Вы пока разденьтесь и руки помойте. Чай, кофе?
— Нет, спасибо.
— Тогда просто проходите на кухню. Я Марину к вам сам приведу чуть позже.
Виктор наведался в ванную, оторопело потаращился на плитку с рыбками и ракушками, умылся и нервно протёр голову — как будто это могло помочь перестать переживать, — а потом тихонько прошёл на кухню и сел за стол.
Здесь было мило и как-то сразу ощущалось, что Марина выбирала всё на свой вкус. Светло-коричневый кафель на полу, стены в какой-то персиковой штукатурке, только на фартуке возле варочной панели — плитка с радостными подсолнухами. Занавески тоже с подсолнухами, мебель, в том числе шкафчики, — деревянная, светлая и простая, без завитушек. Ярко-оранжевый электрический чайник, а заварочный — глиняный, тёмно-красный и пузатый. Кухонный стол до блеска вымыт, на нём только и стояли что стеклянный графин с водой, стойка для Ульянкиных сосок и бутылочек и две чашки с недопитым чаем. Одна была с манулом — точно Марине принадлежит, — а вторая — простая чёрная, но с белой надписью «Boss» и красным чертёнком.
Из глубины квартиры послышалось детское хныканье, следом — приглушённые голоса Бориса и Марины. Виктор сглотнул и обеспокоенно поёрзал на табуретке, не в силах принять удобную позу. Как он должен сидеть, чтобы Марина, когда зайдёт на кухню, не зашипела на него сразу?.. Сложить руки на груди, на коленях, перед собой на столе?! Отъехать на табуретке подальше к окну? Или вообще встать?..
Напряжённо размышляя, Виктор и не заметил, как голоса стали громче, а затем на кухню вошла взъерошенная Марина. И от её холодного презрительного взгляда моментально захотелось провалиться сквозь пол…
— Это правда? — процедила дочь, не садясь. Застыла посреди кухни, сжав ладони в кулаки и сверкая злыми глазами. — То, что мне сказал Борис про маму. Правда?
— Правда, — тяжело кивнул Виктор и нисколько не удивился, когда Марина, метнувшись вперёд, дала ему звонкую сильную пощёчину. А затем, разрыдавшись, рухнула на пол, прижав ладони к лицу. — Ришка…
