Елена Вернер - Черный клевер

На бульваре остановились у дома номер 9.

– Помнишь, мы на «Свадьбу Кречинского» ходили? В этом особняке жил автор пьесы, – сообщила моя синичка. Несмотря на то что морозы кончились, она не торопится снимать свое лимонное пальто: мы гуляем часами, а машину с водителем она больше не берет.

Я припомнил эту историю, про Александра Сухово-Кобылина и его француженку. Кажется, ее потом нашли убитой на окраине, а дело так до конца и не расследовали.

Нина кивнула:

– Да, ее звали Луиза Деманш. Он был ей неверен, и она очень страдала, потому что любила. Говорят, в последний вечер своей жизни она пришла сюда и стояла под окнами. Куталась в плащ, хотела его увидеть. Там, в зале, устроили бал. Тысячи свечей… И когда он появился в окне – он был не один, а целовал другую женщину… Такая боль, страшно даже подумать. Мне кажется, эти окна до сих пор должны помнить ее боль, а ведь сколько лет прошло. Мы сейчас стоим на том самом месте, где, быть может, стояла она и плакала. Конечно, она плакала, как можно такое вытерпеть и не заплакать?

Почудилось, что Нина говорит мне это с какой-то целью. Неужели она меня ревнует? До этого дня я всегда старался не гадать, что она ко мне испытывает. Наши отношения ведь чисто платонические… Мы, конечно, просто друзья. Она замужем. Я вынужден повторять это все чаще и чаще.

А правда в том, что я проклинаю незнакомого мне мужчину просто потому, что он есть.

Это несовременно. Предрассудки и пережитки буржуазного прошлого, возмутилась бы неотразимая товарищ Коллонтай. А мне плевать. Не переношу саму мысль о нем, этом чертовом Вяземском.

Еще про Сухово-Кобылина:

– Сомнительные повадки аристократии, – кажется, ляпнул я, пока Нина стояла и вглядывалась в окна. Кажется, там коммунальная квартира теперь и какое-то учреждение. – Привезти ее из Франции, но не жениться, а… вот так, поселить… чтобы весь город знал… Бедная девушка.

– Бедная девушка сама знала, на что шла, – тихо сказала Нина, развернулась всем телом и посмотрела мне прямо в глаза. – Откуда такое ханжество? Неужели ты думаешь, что женщину действительно можно совратить, сбить «с пути истинного», или увести из семьи, как собачонку на поводке, – вот так, против воли?..

Вот и что она хотела до меня донести? Только ли то, что сказала?

Два дня назад рядом с Военторгом случайно повстречали Марту Ратникову. Моя ошибка, нельзя было соваться на Воздвиженку, слишком людно, и знакомых всегда полно. Хотя почему нельзя? Ничего тут предосудительного нет. Мы просто прогуливаемся.

10 апреля 1932

Пускали кораблики в ручьях у Никитских ворот. Совсем «одетворились», как выражается Нина. Она захватила из дома плотную фиолетовую бумагу, гофрированную, обертку от чего-то. Я сложил несколько штук, причем за давностью лет (уж и забыл, когда делал это в предыдущий раз!) все перепутал, и пришлось несколько раз начинать заново. Фиолетовые кораблики, так чудно… Нина давилась смехом и дразнилась. А потом трогала проталины, похожие на сахарные корочки. Сунет ладошку между двух слоев и смотрит, как просвечивают лучи сквозь быстро расширяющиеся ноздревато-сырные дырочки. На розоватой коже искрятся капельки.

Потом запустили наши гофрированные кораблики (на флагмане – розовый бантик из ленточки) и бежали рядом, стараясь успеть за ними. Чуть не сшибли с ног старушку. Нам жарко, пальто распахнуты, от шеи пар валит, а она замотана платками и шалями до самых глаз, даже кончик носа спрятала. Говорят, старость холодит кости. Не знаю, я молод, как не был и в двадцать.

У канавы Нина принялась отлавливать нашу флотилию, перегородила поток хворостинкой, потом и вовсе залезла в ручей чуть не по локоть. Я волновался, как бы она не промочила ноги. Хотя наверняка промочила, а мне сказала, что нет. До невозможности упряма.

Я взял ее ладони в свои, чтобы согреть. Пальцы как ледышки. Потянул на себя, приблизил ко рту, хотел подуть на них, и вдруг, сам не понял как, принялся целовать. Безумец! Каждый палец, каждый ноготок ее, каплевидный, ровный, с бледной гладенькой лункой…

Часть меня боялась не успеть перецеловать каждый из десяти, даже тот, что с кольцом. Думал, сейчас выдернет руку, надает по щекам. Я заслуживаю, за мои действия и мои мысли, ох заслуживаю.

Нет.

Глаза у нее потемнели, как будто воды набрали.

Бумажные корабли остались. Там.

Она повела меня куда-то, потащила почти что. В голове такая мешанина, громыхало, шумело, звенело. Все как вспышками… Я шел за ней, она тянула меня, и я помню только ее спину, растрепавшийся русый узел на затылке, отяжелевший мокрый обшлаг рукава. Мы очутились в проулке, потом в темной арке, потом под стеной, в углу. Когда укромнее места было уже не найти, а она все хотела еще идти, я удержал ее за руку.

– Нина…

Она резко обернулась и почти оттолкнула меня. Плечи мои ощутили каменный выступ, в который уперлись, а на губы тотчас хлынул вкус ее губ. Не я целовал ее, она меня, и это было так горячо, будто мы в лесу раздували костер и не могли прерваться ни на мгновение, чтобы искра не потухла и не пришлось начинать сызнова.

Снова полночь. Распахнул форточку, чтобы слышать шум таянья, – так произошедшее кажется немного реальнее. На Башне только что пробили часы, я с осени не слыхал их боя не с улицы, а из комнаты, вот как сейчас.

Губы обветрены и, вероятно, к завтрему покроются коростами. Хотел было взять из аптечки вазелиновую мазь с календулой, ту, что жена летом варила. Но одумался. Потому что подлость.

15 апреля 1932

Со мной творится что-то настолько же ужасное, насколько и прекрасное. Ничего не могу с собой поделать, мысли скачут. Сегодня битый час смотрел на карниз. Снега почти не осталось, а мне все еще чудятся сталактиты, свисавшие с него дней десять назад. Время словно остановилось, и при этом несется как пришпоренная гнедая. Я боюсь неотвратимости весны, неотвратимости нашего бытия. Не хочу, чтобы все менялось. Остановись, мгновенье, ты прекрасно… При виде калача тут же вспоминаю, как она любит отщипывать от него кусочки, от свежего, еще парного, макать в только что выпавший снег и есть с жадностью. Она вообще все делает с жадностью, с азартом каким-то непередаваемым, будто все это было запрещено и вот только сейчас стало можно. Обожает снег, в любых проявлениях (сержусь на весну за то, что она забирает его у нас, снег этот самый), и даже грызть сосульки, хотя я и ругал их, говорил, что они все покрыты угольной сажей. Конечно, это неправда. Помню, как они были прозрачны и пронизаны солнцем, с застывшими крохотными пузырьками. Голубой янтарь.