Лиза Фитц - И обретешь крылья...

Я растерянно посмотрела на него.

— Я не знаю… Это зависит от человека.

Он глубоко вздохнул, с шумом выдохнул воздух и снова спросил:

— Когда мыслитель поступает как половая тряпка, он остается мыслителем, или как?

— Я была наивна, неграмотна в области чувств и полный дилетант в области эмоций! В профессиональной сфере я достигла гораздо большего, чем в личной жизни.

— Вы учились на жену, не на любовницу. И вели себя всегда как самая типичная жена.

— Я не хочу быть типичной женой. Это ужасно! Любовь для меня — ничто!

Он постучал рукой по столу.

— Ну, сударыня!.. Тут вы погорячились! Я расскажу историю про великого Вольтера. Но сперва вы еще немного расскажете о том, что было, когда вы еще не покончили с любовью в своей жизни окончательно…

Большую часть дня я проводила в кровати, уставившись в потолок и терзаясь страхами; это был настоящий психоз. Начиналось это всегда с самого раннего утра, часов в шесть-семь. Любая мысль немедленно приводила меня в состояние, близкое к панике; тело, казалось, было подключено к розетке на 220 вольт. Страх был перед всем. Волосы как солома, распухшее лицо — зеркало стало врагом. Я сама растравляла себя, все время размышляя о безысходности ситуации, в которой оказалась. Это было невыносимо. По вечерам — лимфатрил, полтаблетки. По утрам снова, два раза по четвертинке. Никакого улучшения, только немного унималась дрожь. В голове постоянно крутились примерно следующие мысли: «Встань, прими душ, сделай пробежку. Нет, я слишком слаба, слишком уродлива; нет, это невозможно».

Ну так сделай себя хорошенькой, сходи к парикмахеру. Нет, нет, я не вынесу — так долго сидеть неподвижно на одном месте. И я не могу видеть себя в зеркале.

Тогда иди в кабинет, разбери свои бумаги. Нет, там меня ждет груз решений, которые придется принимать, — я боюсь, я сейчас не в состоянии принимать решения… и, может быть, уже никогда не буду в состоянии!»

Я попалась в западню.

Янни нет, вместе с ним ушли и ссоры, а, следовательно, и эмоциональная разрядка. Застой, торможение, ступор.

На днях посетила невролога, доктора Хюбнера. Под пятьдесят, маленький, полненький, убежден в собственных силах и все время говорит; собственно, он довольно мил.

— Вы должны решиться, — поучал он. — Самое важное — это работа. И только потом чувства. Найдите себе человека, который бы поддерживал вас в работе. В этом вам поможет интеллект. Забудьте пока про чувства. Интеллект — это мощная надстройка. Он подскажет, что нужно делать, потому что он должен властвовать над чувствами!

Я вспомнила об Ольге и двухдневном курсе медитации.

— Разум, суперактивный разум, — сказала она, — это враг, который говорит, что ты не можешь, что тебе нужно бояться, нужно оставаться маленькой, потому что окружающей тебя среде нужны маленькие, слабые женщины. Разум должен стать внешней силой. В первую очередь, ты не Разум и не Чувство, ты — Духовное существо. И с этим нужно считаться.

Хорошо. Разум это самое главное в тебе — разум это самое последнее в тебе.

Янни сказал:

— Не делай вообще ничего. Пусть все идет, как идет. Смотри телевизор, читай какие-нибудь комиксы. Скоро тебе станет настолько скучно, что само собой придет желание — очень сильное желание все изменить. И тогда все прежние проблемы покажутся чепухой.

И добавил:

— Впрочем, ты ведь никогда меня не слушаешь. Тебе же все время нужно что-то быстро сделать, доделать, доконать саму себя!

Это точно. К примеру, на эти рождественские праздники мне нужно быть в школе на представлении, в котором участвует мой восьмилетний сын. Янни это представляется тяжкой обязанностью, которая должна лежать на маме и бабушке, особенно, учитывая наш разрыв. Что ж, может быть и так. Мой сын играет пастуха в этом представлении, и мой приход для него чрезвычайно важен.

Восьмилетняя школа. Не то чтобы полное невежество, а просто интеллектуальный вакуум. Как у учителей, так и у родителей. Ни одна из четырех попыток завязать разговор мне не удалась. Похоже, они не знали, ни что им говорить, ни почему им нужно это делать.

Дети поют и играют. Ничего выдающегося, но очень трогательно. Я постоянно думаю про себя: В «Интернешнл скул» гораздо лучше развили бы способности моего сына, чем в этой деревенской школе». Затем выступление закончилось, и для родителей предполагалось непринужденное общение между собой. Всюду были расставлены стульчики и приготовлен пунш. Все расселись, однако «непринужденная беседа» как-то не клеится. Я сбегаю оттуда через пять минут к другу своего отца, Герберту, который был женат на женщине на пятнадцать лет старше него. Герберт и его друг Тобиас сидят перед телевизором. Я пожаловалась им на свои страдания.

— Вообще-то я против всяких новомодных психотропных средств, — говорит Герберт. — Но иногда они могут быть единственным разумным решением. Тобиас вот уже две недели принимает пирацетам. И сейчас ему гораздо лучше.

— А что такое с Тобиасом? — Тобиас хочет ответить.

— Тобиас потел, — говорит за него Герберт. — Мокрые ладони, ступни ног, пот проникал сквозь все подкладки. Страх и депрессия, упадок сил и энергии.

— И как давно? — Тобиас хочет ответить.

— О, уже несколько месяцев, — снова отвечает за него Герберт. — Мы точно уже не помним.

— Как давно, Тобиас? — я обращаюсь прямо к нему.

— Ну да, я думаю, это началось с того времени, когда мы разошлись с Урсулой. А потом эта смена профессии — я уже не мог заниматься художественной ковкой из-за постоянных болей в спине, а для переобучения был нужен отзыв психиатра. Но тут я сказал: не-е-е-т, только не это. Потом подвернулась работа у Герберта, в которой я ничего не понимал и не знал, выйдет ли из этого что-нибудь; мне все время приходилось учиться, учиться и учиться. И постоянное давление со стороны окружающих, когда тебе говорят, что все, что ты делаешь, — дерьмо, и сам ты — никто!

— Он ведь практически полностью зависит от меня, — разглагольствует Герберт, — он действительно полностью зависит от того, что я сделаю. Абсолютная зависимость.

Герберт возлежит на кушетке, по уши закутавшись пледом и слушая вполуха сводку новостей по телевизору. Тобиас с робким выражением лица сидит в кожаном полукресле.

— В этих препаратах самое плохое то, что организм через некоторое время перестает переносить их, — говорит Герберт, — и у тебя начинается какая-нибудь подагра. А я после инфаркта и без того как-то не так себя чувствую. Впрочем, я все это воспринимаю не столь трагично. Если придется оставить этот мир — что ж, я уйду. Не нужно воспринимать себя слишком серьезно.