Тщеславие - Лебедева Виктория
Кинула взгляд на циферблат будильника — стрелки его радостно стояли торчком и показывали без пяти минут час. «Ничего себе!» — подивилась я, поднялась с постели и стала искать что-нибудь вроде халата и тапочек. Но, кроме белых лодочек и свадебного платья, ничего не обнаружила. Полезла в шкаф — шкаф был практически пуст. На плечиках висели две рубашки — голубая, в белую клетку, с короткими рукавами, и коричневая, с длинными, совсем уже дряхлая, с лохматыми манжетами. Еще были зимнее темно-серое пальто и куртка-»аляска», пара черных брюк, пара поношенных джинсов-варенок. В глубине шкафа нашлась вторая кроссовка. В другом отделении лежали несколько полотенец, больших и маленьких, несколько футболок, много неглаженого нижнего белья и альбом со старыми фотографиями. А больше не было ничего.
Герман все не возвращался.
Мне страстно хотелось умыться и причесаться. Я с опаской покосилась в зеркало. Опухоль почти спала, но диатезная розовая корочка клоками покрывала щеки, она была уже не бледно-розовой, как вчера, а ярко-алой. «Ну и рожа!» — беззлобно отметила я про себя, поискала расческу, не нашла, попыталась привести волосы в порядок пятерней — безуспешно. Волосы, вчера густо залитые лаком, слиплись, и пятерня в них благополучно застревала. «Да, теперь — только мыть, — сообщила я своему непрезентабельному зеркальному дубликату. — Господи, да где же это Герман запропастился?»
Потом выудила из шкафа одну из футболок, болотно-зеленую, надела. Футболка была мне широка и по бокам свисала неровно уголками вниз. Сунула ноги в лодочки (все вчера заработанные мозоли тут же дали о себе знать) и, приоткрыв дверь, выглянула в коридор. Дверь напротив тоже открылась, неожиданно и резко, и на пороге маленькой комнаты нарисовался заспанный, с опухшим, красным и помятым лицом свидетель Паша. Волосы его были всклокочены (почти как у меня), галстук съехал набок, брюки и рубашка наводили на мысль о жующей корове.
С минуту мы тупо смотрели друг на друга.
Но вот Пашин плохо сфокусированный, стеклянный взгляд начал потихонечку проясняться, пополз вниз и остановился на моих голых ногах. Я очнулась, всунулась обратно в комнату и дверь за собой захлопнула. «Вот черт! А я и забыла, что он здесь заночевал!» — мысленно выругалась я. Мне стало смешно. И из-за Паши, и из-за вида своего чудовищного. И вчерашний день не казался уже таким мрачным. Если вдуматься, то не так уж все страшно получилось, глупо, конечно, но скорее забавно. В жизни вообще гораздо больше смешного, чем грустного, это еще кто-то из великих придумал, по-моему.
А в стороне кухни громко гремели сковородками, тянуло запахом кипящего подсолнечного масла, сквозь приоткрытую дверь балкона доносился уличный шум, и ласковое июньское солнце светило прямо в окно. Герман не появлялся. Я еще раз оглядела комнату. Решила: «Что ж, будем создавать уют!» А потом подхватила один из поддиванных «Крокодилов», шариковую ручку, которая отыскалась тут же, на трельяже, и снова забралась на постель — стала кроссворд отгадывать.
— Что же ты не идешь? Я тебе и завтрак приготовил уже! — Герман выглядел немного обиженным.
— Дай халат. Или убери из дома Пашу. Не могу же я при нем ходить по квартире в чем мать родила, — парировала я спокойно.
— Ой, прости, — засуетился Герман и снова скрылся за дверью. Оттуда через мгновение долетел глухой перестук множества падающих предметов, как потом оказалось — книг. Книги стояли в коридоре, в открытых стеллажах, и, стремительно выскочив из комнаты, Герман в поворот не вписался, в крайний стеллаж врезался. Стеллаж едва не опрокинулся на Германа, но тот все же успел поддержать его, и только книги с самой верхней полки шумно осыпались на пол (и на голову, так что пару шишек Герман таки заработал).
Через несколько минут Герман вернулся в спальню, на сей раз — без происшествий. На сгибе одной руки его висел голубенький шелковый халат, совсем почти новый, другой рукой Герман потирал ушибленный затылок и комически морщился:
— Ты представляешь!.. (дальше следовал вышеприведенный рассказ о происшествии в коридоре).
* * *А на кухонном столе уже возвышалась стопка горячих блинов, полупрозрачных, светло-желтых, на просвет напоминающих полные луны; сладкий пар взвивался над тарелкой и утекал в сторону настежь распахнутой форточки. Свидетель Паша насупился в уголке стола: его знобило. Чашка кофе, накрепко зажатая между Пашиных ладоней, содрогалась, извергая из недр своих брызги густой коричневой влаги, а Паша все не мог донести чашку до рта и только безвольно опускал трясущиеся руки обратно на клеенку. Когда же мама вежливо предложила ему блинок, Паша резко вскочил со своего места и, больно шарахнувшись плечом о край холодильника, умчался в сторону санузла. Мама укоризненно вздохнула и с угрозой в голосе к Герману обратилась:
— Это он всегда так напивается? — «всегда» было особо выделено интонацией. А в глазах читалось: «А ты? Ты тоже напиваешься так?» — и был в глазах запоздалый, никому уже не нужный страх: «Мы о тебе совсем ничего не знаем! Девочка моя! Да что же это? Да как же?!»
— Да нет, что вы! Он вообще не пьет почти. Его потому так и развезло. С непривычки, наверное, — ответил Герман приветливо.
— А… Тогда понятно… — подобрела мама и бросилась разводить «бедному мальчику» марганцовку.
Я попробовала блин. Блин был очень вкусный.
— Здорово! — сказала я восхищенно. Сама я печь блины совершенно не умела, они подгорали, прилипали к сковородке и рвались и были комом все, как один.
— Это меня в армии научили. В учебке, — скромно опустил глаза Герман. — Мы же там экзамены сдавали даже.
— Здорово! — опять сказала я. Я чувствовала перед Германом некоторую неловкость. После вчерашнего. И весь мой словарный запас от этого смущения забылся как-то, выдохся, осталось только несколько дежурных звукосочетаний типа «ага», «ого», «неужели» и «здорово», совершенно непригодных для построения полноценной фразы. Поэтому я старалась побольше жевать. И кухню разглядывала. Кухня была не слишком велика, но и не мала — так, серединка на половинку. А вообще-то приличная была кухня — гарнитурчнк миленький такой, в розочках, светлые моющиеся обойки, холодильник новый совсем, большой, жалюзи на окошке и громоздкий пыльный кактус на подоконнике, в корзинке плетеной. Благопристойная такая кухонька средней руки. Но… потолок был давно не белен обои давно не мыты; после вчерашних приготовлений к линолеуму можно было легко прилипнуть. И раковина была вся коричневая внутри, словно ее вообще никогда не чистили, и дверцы шкафчиков были забрызганы, и вокруг электрических конфорок лежал густой слой застаревшего жира. В общем — поле непаханое. Если уж браться за хозяйство, то, безусловно, есть где развернуться. А за хозяйство браться надо, раз уж мне придется здесь некоторое время пожить…
От сих смиренных и вполне благопристойных мыслей оторвала меня моя любопытная мама. Ей стало крайне интересно, когда и на чем мы собираемся перевозить сюда мои вещи.
— Не беспокойтесь, это не проблема, — опять вежливо отозвался Герман. — У Пашиного брата, у Андрюхи, «козел» есть. В него все влезет запросто. В следующие выходные и съездим.
— А зачем же до выходных ждать? Наденьке здесь и надеть будет нечего! — возразила мама.
— Да я в будни не могу, мне же на работу завтра.
— Как на работу?! — Мама вскинула тонко выщипанные по случаю торжества бровки. — А вы разве никуда не поедете?
— Зачем? — не понял Герман.
— Ну… В свадебное путешествие.
— Да я об этом и не подумал как-то, — промямлил Герман. — Да и отпуск мне сейчас не дадут, у нас там проблемы кой-какие. Если не подсуетиться, то даже счет арестовать могут.
Мама обиженно промолчала.
— Да ладно, мам, это ерунда, — встряла я с примирительной речью. — Я домой завтра сгоняю, самое необходимое заберу. А остальное — в выходные, на машине. Хорошо?
