Измена. Мой непрощённый (СИ) - Соль Мари

А Динка, она научилась казаться. С виду сильная, дерзкая, палец в рот не клади. Но что скрывается там, за этим бесстрашием? Вдруг она, эта девочка, всё ещё там? Вдруг, я нужна ей? Или мне легче так думать. Я понимаю, с таким сожалением в сердце, что никогда не знала свою дочь. Не знала, чего она хочет от жизни. Мне казалось, она ещё слишком мала. Вот, подрастёт, а уж после…

И вот! Она подросла. Но яснее не стало. И теперь мы далеки друг от друга настолько, что краёв не сыскать. Кричи не кричи, но ответа не будет. Это я виновата! Это я упустила её.

На смартфоне горит смс. Это Витя.

«Как ты?», — волнуется он.

Я пишу: «Хорошо».

Но, по этому слову, без смайликов, знаков, он сразу же видит, что плохо. Звонит.

— Насть, я проехался по клубам. Зашёл в пару таких. Я могу ошибаться, но, похоже, её там нет.

— Она может быть где угодно, — вздыхаю я, глядя в одну точку.

— Скорее всего, у кого-нибудь дома, — соглашается он, — Ты звонила подругам?

— Да, конечно.

Я всех обзвонила! И школьных, и прочих. Кто-то видел её. Кто-то — нет. Одна проболталась, что Динка «у Гоши». А кто такой Гоша? Я вцепилась и стала давить: «Расскажи!». Но ничего, кроме имени. Игорь. Её первый парень? А сколько ему? Где искать?

— Простите, тёть Насть, я не знаю, — сказала подружка, — Она ничего не рассказывает о нём. Знаю только, что он не из местных. Учится здесь. У него ещё байк, пару раз подвозил её в школу.

— Ему есть восемнадцать? — спросила я строго.

В ответ — тишина. Ну, конечно! Он взрослый. Он старше её. Он боится огласки. Боится тюрьмы.

«Я засажу тебя, тварь! Если ты только посмеешь обидеть её», — думаю яростно. И что есть силы, кусаю губу…

Замок на двери оживает, когда я, утомлённая, нервная, засыпаю лицом на столе. Из кухни мне слышно, как Динка крадётся. Боится меня разбудить!

Сперва — облегчение. Готовность простить ей любую провинность. Слава Богу, жива! Но потом… Злость, как цунами, вздымается, мечется, ищет лазейку.

Выхожу в коридор. Застаю её возле комода. Что-то прячет в своём рюкзаке. Сигареты? Презервативы? Что-то более страшное?

Когда свет озаряет прихожую, то я вижу её. Мою дочь. В изорванных джинсах. И в куртке с чужого плеча. На лице — вся её косметичка. Губы бесстыдно припухли. Глаза, подавляя мелькнувшую искорку страха, продолжаю взирать свысока.

Даже не будучи доктором, я констатирую факт равнодушия. А ещё… Слышу запах мужских сигарет!

— Где ты была? — говорю, и сама ужасаюсь тому, как звучу.

Злость так и рвётся наружу! Её не унять. Да и повода нет. Ибо эта бесстыдница, цокнув, бросает:

— Где надо, — и пытается смыться наверх.

Я цепляю рукав её куртки. Той, что скрывает костлявые Динкины плечи. Развернув, осознав её истинный вид, говорю:

— Это чьё?

— Взяла поносить, — усмехается Дина.

Стоит у подножия лестницы. Но я не даю ей уйти! Хватаю дочь за руку, рву на себя.

— Ай! — восклицает она.

— Ты курила? — я нюхаю воздух, как пёс. Я и впрямь как животное! Нервы зудят в предвкушении ссоры.

Динка толкается, мнётся на месте:

— Ой, мам, отвали.

Я, встряхнув, призываю смотреть на меня:

— Где ты шляешься? Ты на время смотрела? — рычу ей в лицо.

Она держит в себе этот воздух. И сверкает глазами, как маленький дикий зверёк.

— Ты сама-то где шляешься вечно? — бросает, как будто плюёт мне в лицо.

Какая-то сила, меня захватив, подчиняет себе. Я теряю рассудок! И прихожу в себя только после…

Когда ладонь с хлёстким звуком скользит по щеке.

Динка отрывисто ахает. Голова, запрокинувшись, обнажает на шее засос… Я хочу впиться в неё! В эту шею. Порвать. Задушить. Кто эта грязная девка? И что она сделала с ней, с моей дочерью?

Я смотрю на ладонь. Будто это не я! Словно кто-то другой завладел моим телом.

«Прости», — порываюсь шепнуть. И обнять её. Динка толкает меня. Прикрывает лицо. В свете лампы видны её слёзы.

— Дина…, - шепчу.

Но она, перебив, ускользает.

— Ненавижу тебя! — ещё долго звучит её голос в ушах. Я сползаю на пол по стене. Слышу, как хлопает дверь её спальни.

«Ненавидишь меня? Свою мать. А кого же ты любишь? Отца?», — порываюсь я крикнуть вдогонку. И по-детски, с обидой, реву. И кусаю губу, ощущая во рту привкус крови.

Глава 35. Илья

Пиво в стакане такого же цвета, как и глаза у Олежи. Или это мне кажется? Он пьёт, и пенка висит у него на усах. Отрастил себе бороду, чтобы выглядеть старше!

Ему всегда не хватало весомости. Веса. Чего-то всегда не хватало, чтобы быть вровень со мной. Хотя, я, несмотря ни на что, продолжаю считать его другом. Помню, когда я назначил его своим другом на свадьбе, он сказал мне:

— Ты недостоин её.

Мы сидели и пили. Тоже пиво. Но только не из стаканов, а из жестянок. И не в баре, а на окраине города, оставив своих двухколёсных «коней» на дороге. Я был удивлён, хотя и ждал услышать нечто подобное.

— А кто же достоин её? Может, ты? — спросил у Олежки и ткнул его банкой.

Он усмехнулся. Себя он никогда не считал Настиной ровней. Ещё меньшей, чем я.

— Про себя я молчу, — подтвердил он догадку.

Я наехал:

— Давай, говори! Точно ведь метился? Ждал, что я соскочу?

Олег покачал головой. Это сейчас он слегка возмужал. А тогда был совсем худощавый. И бледный, как будто кишка. Я заставлял его бегать, качаться. Подкатывать тоже учил. Только без толку!

Свой навык он тратил на Настю. Ей посвящал сочинённые четверостишия. Хотя и выдумывал всяческих Муз. Якобы, кто-то на курсе его вдохновил. Ага! Так я и поверил.

«Мне снились твои глаза…

Казалось, что я погибаю!

И не было хода назад.

Лишь только у самого края

Стоять,

Под расстрельным огнём,

Предчувствуя бурю в крови.

Погубит

Горячее сердце

Жажда любви», — в этом четверостишии недоставало лишь имени «Настя».

— Поклянись, что никогда не обидишь её, — попросил меня Лежа.

Я офигел! Поклянись?

— А с чего бы мне клясться? Ты ей брат, или кто?

Он стиснул зубы:

— Поклянись.

— Ну, клянусь, — бросил я, лишь бы отстал.

— Не так, а серьёзно! — рявкнул Олежка. Мы были уже чуть пьяны. От ящика пива осталось всего одна треть.

— Чё, на крови? — усмехнулся в ответ.

Мы с ним были не кровные братья. Разные в принципе. И внешне и внутренне. Но в этот момент он схватил меня за руку, и прошептал, будто речь шла о жизни и смерти:

— Поклянись.

Я психанул. Достал из кармана свой нож, расчехлил. И на глазах у Олежки сделал надрез на руке.

— Вот! — я вручил ему лезвие, — Теперь твоя очередь.

Он нахмурился, глядя, как кровь выступает из ранки. А затем без раздумий, поранил себя. Я прижал наши руки друг к другу. Кровь закапала вниз, и смешалась в единое целое.

— Теперь мы кровные братья, — пояснил я Олегу.

Лицо его было суровым. Будто сей ритуал наделил его силой.

— Теперь ты сможешь зарезать меня, если я нарушу данную клятву, — сказал я осмысленно. И понял, что нож до сих пор у него.

Олег, вдохновлённый содеянным, до сих пор источал первобытный азарт. Очевидно, уже примерял на себя роль справедливого мстителя.

— Клянусь в вечной дружбе, — произнёс вдохновенно.

Я повторил вслед за ним.

— Клянусь в том, что никогда не предам нашу дружбу, — добавил Олег.

— А я клянусь в том, что никогда не предам Настю, — сказал от себя.

Лежа кивнул, усмехнулся. И сунул мне нож, где на лезвии виделась кровь.

— Гляди, а то ответить придётся, — сказал, зажимая порез.

Я взглянул на свой, вытер кровь рукавом.

— Я и сам себе брюхо вспорю, если когда-нибудь сделаю ей больно.

«Любовь и дружба», — думал я. Вот самое ценное в жизни. Потом появился Давид. И я осознал, что самое ценное — дети. Частица тебя самого. То, что останется здесь, на земле, когда твои кости истлеют.

Но вслед за детьми потянулась другая потребность. В деньгах! Я понял, что счастье немыслимо в бедности. «С милым рай в шалаше», — это бред. Ведь шалаш протекает. Ты хочешь его укрепить и украсить. Чтобы сказать себе: «Я это сам». Но, вправду ли сам?