Твой маленький монстр - Яна Лари
— Сейчас, только лист со словами принесу! — мой голос беспечен и полон мнимого энтузиазма.
Обломайся, Тролль.
Возвращаюсь почти мгновенно, сжимая в руках несколько листов А4, со сценой знакомства Ромео и Джульетты. Именно по ней состоится завтрашний отбор на главную роль в постановке. Машинально закрываю за собою дверь и сконфуженно замечаю, как Ринат незаметным движением толкает её плечом, оставляя приоткрытой. Интересно это дань приличиям или… что?
— Я гляну?
— Да, конечно.
Ринат отбирает листы и, устроившись у самого окна — дальше уже просто некуда! — внимательно изучает текст, изредка вскидывая бровь и скептически ухмыляясь. Бледный, немного взъерошенный после поздней прогулки, в тонком, вишнёвом свитере, рукава которого непривычно прикрывают запястья.
Смотрю, и сдавливает сердце: раньше он их всегда закатывал, неужели стесняется шрамов? Память медвежьей услугой, во всех деталях рисует картину того злополучного утра, когда я окончательно подорвала его к себе доверие. Да уж, немалую цену нам пришлось заплатить, чтобы я начала осознавать, насколько заигралась.
Колючая тишина застывает, начинает сгущаться, угнетая напрягающим чувством неловкости. В попытке настроиться на нужный лад, нахожу в плейлисте своего телефона безумно красивую музыку Нино Рота к фильму «Ромео и Джульетта». Но при первых же аккордах мой помощник недовольно кривит губы:
— А без этой всей лирики, нам точно не обойтись?
— Точно. Иначе мне будет сложно представить на твоём месте очаровательного, романтичного юношу.
— Вот как, — он вдруг становится предельно серьёзным и задаёт совсем уж неожиданный вопрос: — А какой я, по-твоему?
Я в тупике. Он необыкновенный, запретный, желанный, но такое откровение Рината только рассмешит. Я, наверное, никогда не решусь подобное озвучить. Вместо правды, отвечаю по всем канонам установленного между нами жанра:
— А ты — никакой. Обычный тролль, пора бы запомнить.
Слова срываются на удивление легко, будто и не кроется за ними целая вселенная разъедающей тоски и невысказанных признаний. Словно и не замирает сердце от его холодного: «Вот и чудненько, кикимора».
— Готов?
— Ага. Не видишь, перед тобой переодетый в Ромео тролль.
Ринат говорит небрежно, с лёгкой досадой, впрочем, как и всегда. А мне становится дурно. Мое гипертрофированное желание быть ему нужной настойчиво требует разозлить, закричать, ударить. Хоть как-нибудь вывести братца на эмоции, чтобы обнажить его скрытые под хитиновым панцирем чувства, но я отчаянно стараюсь побороть этот порыв. Слепому ясно, что он злится, только смотрит иногда с такой требовательной жадностью, что кажется, получив хоть крупицу надежды, его уже будет не остановить. Знать бы наверняка, призналась бы не раздумывая. Но он — скала, а я молчу. Потому что спросить в лоб в рамках наших взаимоотношений будет неуместно.
— В монаха, — поправляю Рината, становясь напротив. — Ромео был переодет в монаха.
Мой взгляд упирается куда-то ему в плечо, избегая жалящего безразличия разноцветных глаз. Болезненного безразличия, которое не отпускает ни в мечтах, ни во снах.
— Да по барабану, давай скорее покончим с этим.
Раздражение Рината вполне предсказуемо. Но вот он начинает читать и смотрит прямо в глаза так проникновенно и чувственно, что я забываю дышать:
— Я ваших рук рукой коснулся грубой.
Чтоб смыть кощунство, я даю обет:
К угоднице спаломничают губы
И зацелуют святотатства след.
Проклятье! Его близость пробирается волнующей щекоткой под вмиг огрубевшую и раздражающую кожу ткань платья, а голос звучит так многообещающе, что я кусаю губы, боясь даже вникать в природу этих ощущений.
Я отвечаю, с трудом контролируя собственный голос, в отчаянной попытке скрыть пробудившуюся чувственность, за целомудренностью требуемых слов.
— Святой отец, пожатье рук законно.
Пожатье рук — естественный привет.
Паломники святыням бьют поклоны.
Прикладываться надобности нет.
Ринат плотоядно улыбается. Коварный змей-искуситель, он совершенно несогласен с мнением Джульетты, а я, кажется, начинаю осознавать, что именно заставило молодую девушку пожертвовать положением, деньгами, молодостью — всем. И недавнее осуждение вдруг кажется до нелепого неуместным, когда я честно признаю собственную зависимость.
— Однако губы нам даны на что-то? — срывается на шёпот Ринат.
О да, братец, я помню, каждый чёртов миг…
Мой взгляд тоскливо очерчивает насмешливый изгиб его губ, пряность которых я лучше бы никогда не узнавала. Думает ли он сейчас о том же? Почему-то я уверенна, что да, и это знание тупыми ножницами кромсает мою выдержку.
— Святой отец, молитвы воссылать,
— Так вот молитва: дайте им работу.
Склоните слух ко мне, святая мать.
— Я слух склоню, но двигаться не стану.
— Не надо наклоняться, сам достану.
Прикосновение его губ к моей руке — призрачное, почти неосязаемое. Как луч солнца зимним днём или безнадёжный вздох влюблённого. Ринат замолкает, не выпуская моих пальцев, гладит их невыразимо бережно и нежно, но глаза его при этом полыхают агонией.
Я больше не дышу.
Он медленно сглатывает и зачарованно склоняется к моему лицу.
Слишком близко. Я передёргиваюсь всем телом от приступа накатившего вдруг ужаса, не успев скрыть от него внезапную неприязнь. Всё возвращается на свои места: пронизанная возвышенной печалью мелодия смолкает, я вновь запутавшаяся в себе, до чёртиков напуганная девушка, а Ринат… он всё ещё близко и вместе с тем дальше, чем когда-либо.
— В топку всё. Бред какой-то, а не пьеса. Как видишь, сестрица, из меня не ахти какой Ромео!
Дверь всё-таки закрылась. Захлопнулась за его спиной.
И, судя по кольнувшей боли, прищемила моё сердце.
Позвони…
Перед театральной студией, в которой занимается Карина, разбит небольшой сквер. Ничего выдающегося, обычный, среднестатистический спутник спальных районов. Наверняка вечерами здесь яблоку негде упасть от количества ребятни и вышедших подышать воздухом пенсионеров. Сегодня же всех разогнала непогода. Нерешительный дождь, который занудно накрапывал с середины прошлой недели, отважился, наконец, пролиться полноценным ноябрьским ливнем. Косые потоки ледяной воды щедро омывают тротуары и лавочки, заливают одежду, нагло врываясь под зонт и хлестая по озябшим пальцам. Онемевшие руки словно принадлежат постороннему, отчего безуспешные попытки унять дрожь выглядят донельзя абсурдно, особенно если учесть, что дрожу я не от холода, а от страха.
Похоже, я действительно поехал умом. Боюсь потерять ту, которую никогда не посмею назвать своей. Нелепо, бестолково, и тем не менее…
Не знаю, откуда взялась уверенность, что Снежинской грозит опасность, но для меня это так же очевидно, как то, что земля круглая, а я — жалкий влюблённый пацан. От сестрицы с самого начала одни неприятности. Гнев и злость давно стали мне средой обитания, но я без Карины как чёртова рыбка в аквариуме — стоит слить воду и та сдохнет.
Кто если не Карина вправит мои поехавшие мозги на
