Вера Колочкова - Дети Афродиты
– …Ну вот что, что у бедной Влады в жизни есть, скажи? – будто не услышала ее Томочка. – Ведь никакой, ни самой махонькой женской радости нет! Что ей оставалось, как не завидовать тебе невольно? Я повторяю – невольно! Ей ведь даже и зацепиться не за что было, Оль. Ни одной соломинки жизнь не выдала.
– Том, а тебе? У тебя много соломинок? Тоже ведь нет! Однако тебе не приходит в голову…
– А у меня есть соломинка, Оль. Есть. Нет, ты меня с Владкой не сравнивай, что ты, я же вдова. А это уже не соломинка, это целое бревно, между прочим.
– ?!
– Да, да, не смотри на меня так удивленно… Да, мне легче жить, как бы странно это ни звучало. Меня мое вдовство и в статусе держит, и в моральном достоинстве, и на плаву… То есть я духовно более крепка.
– Томочка, я не понимаю… – подняла брови Ольга, стараясь сдержать скептическую улыбку, – это у тебя что-то новенькое, да? Про вдовство как благо? Раньше я от тебя такого не слышала…
– Да где тебе меня понять, Оль. Конечно, не понимаешь. Ты за своей стеной счастья как слепая жила. Да и сейчас… Не пуганая еще, на одной только гордыне держишься. А погоди, вот как придет, например, праздник Новый год… А ты одна-одинешенька… Вот тогда и почувствуешь, что это такое, когда загодя маешься в заботе – куда бы себя приткнуть. А у меня, представь, и заботы такой нет. Я часто с моим Пашенькой покойным Новый год встречаю. Вот и в прошлый раз – вы с Ваней уехали на Новый год в Таиланд, Владка в больнице около мамы сидела, а я… А я с Пашенькой была. Стол накрыла на двоих, разговаривала, поздравляла его… Ты помнишь, Оль, как мы жили, как мы любили друг друга?
– Помню, Том…
– А ведь Паша мне тоже изменил однажды, а я его простила. И ни разу об этом не пожалела. Теперь со страхом вспоминаю иногда: господи, а вдруг бы я его не простила? Хватило ума, слава богу. И сердца… А теперь он мне жить помогает. Знаешь, как светлый образ. Если у женщины остался навсегда светлый образ, ей уже ничего не страшно. Вот мы с тобой только что о зависти говорили… Так вот, мне зависть как таковая вообще не страшна. У меня объекта для зависти нет, а светлый образ есть! И я в этом живу, и мне хорошо! И пусть к другим хоть сорок принцев прискачут, и все на белых конях! А мне не надо, у меня мой Пашенька есть…
Томочка вдруг всхлипнула, прижала к лицу полные ручки. Ольга вздохнула, поежилась слегка, чувствуя себя виноватой. Хотела было сказать Томочке что-нибудь ободряющее, но та вдруг отняла ладони от лица, заговорила горячо, торопливо:
– А каково Владке, а? Оль, ну представь себе на секунду? Когда нет ничего, вообще ничего, даже маломальского светлого образа? Вот что у Владки есть, скажи? За что ей держаться? За обиду? Вспоминать, как Вовка ее бросил с ребенком на руках? Что, что у нее еще есть? Квартира однокомнатная, где мама с инсультом лежит? А знаешь, что такое инсульт, Оль? Сколько стоят нынче памперсы, лекарства, капельницы? Я уж не говорю, что Владке ребенка выросшего кормить-одевать надо при отсутствии алиментов… Когда на себя уже ни копейки не остается… Нет у нее ничего, Оля. И достоинство женское тоже в заботах иссякло, осталось одно бездостоинство. Вот она под руку с этим бездостоинством к твоему Ване и отправилась, хоть каплю обманного тепла получить…
– Да на здоровье, Том. Разве я против? Пусть идет, дорога открыта. Чего ты от меня-то хочешь? Чтобы я бедную Владу за руку к Ивану привела?
– Дура ты, Оль… Ничего не услышала из того, что я тебе целый час толковала. Сидишь, кокетничаешь. Прекрасно ведь знаешь, что нет Владке никакой к Ване дороги, что Ваня тебя одну без ума любит. Потому и выпендриваешься.
– Я не выпендриваюсь. Я вообще не умею выпендриваться, и ты это прекрасно знаешь, Том. Я такая, какая есть. А относительно Влады… Да, у нее очень трудная жизнь, я знаю. И я помогала ей, как умела. И она была моей подругой, Том… То есть априори не имела права. Да тут и говорить не о чем! И вообще, я не понимаю твоей миротворческой миссии, Тома. Такие вещи никому не прощают, тут и обсуждать нечего было.
– Да нет у меня никакой такой миссии, Оленька. И вообще, я ведь шла сюда не о Владе говорить, а о тебе… Я, собственно, и сразу о Владе говорить не хотела, так получилось. Сама не знаю, чего завелась. Жалко мне ее. А тебе я чего хочу сказать… В общем, ты прости Ваню, Оль. Не виноват он ни в чем. Владка сама все затеяла, поддалась минуте отчаяния… А у Вани, в отличие от тебя, жалость и какое-никакое сострадание в душе присутствуют. А про Владку забудь, будто ее и не было. Да если б ты знала, как она все это переживает, как себя клянет…
– Не надо об этом, Том. Вот не надо. Прошу тебя. Иначе опять зря заведешься.
– Ох, девки, девки… Какие ж вы обе глупые… Одна натворила сама не понимает чего, другая из обид смертельных никак не выберется. А помнишь, как нам втроем дружить хорошо было, какие мы посиделки в кафе шикарные устраивали? А Ваня потом Владку и меня по домам развозил… Хороший он мужик, добрый, терпеливый, отзывчивый. Надо его простить, Оль. Ну, хоть раз в жизни прояви снисхождение. Не к чужому человеку, к родному… Хоть пойми, что это такое на вкус, когда прощаешь-то! А иначе и не узнаешь никогда!
– Все, Том, давай на этом поставим точку. Хватит с меня на сегодня душещипательных разговоров. И без того много, знаешь, всяческих обстоятельств… Пощипали уже меня порядком, хватит. Надоело слушать, как ты переливаешь из пустого в порожнее.
– Из пустого? Нет, Оленька, в том-то и дело, что не из пустого. Ладно, не хотела тебе этих слов говорить, но все-таки скажу… Ты думаешь, с тобой дружить – это что, сладкий сахарок такой, белый хлебушек? Или думаешь, Ивану с тобой легко жилось? Да ни черта! Он же бился об твое каменное железо в кровь, раны зализывал и снова бился! Потому что любит тебя по-настоящему!
– Это неправда, Тома!
– Что – неправда? Что любит?
– Нет. Что бился, как ты говоришь, о мое железо, неправда.
– Правда, Оль. Ваши чудесные семейные отношения всегда только на Ване держались. И не потому, что он подкаблучник, нет! Он по природе своей не подкаблучник… А ты, конечно, женщина сильная, кто спорит. Разве с железом поспоришь? Лоб расшибешь, с тем и останешься. Нет, вот интересно мне, как тебе живется-то в железной броне? Душенька еще жива, патиной не покрылась? Ладно, чего зря толковать… Только ты не обижайся на меня, Оль. Кто тебе еще такое скажет? Ведь никто…
– Я не обижаюсь, Том. Просто я очень устала. Так ты ужинать будешь, я не поняла?
– Хм, ужинать… Нет, не буду я ужинать, Оль. Я пойду. Все-таки не услышала ты меня. Вернее, не захотела услышать. Жаль. Очень жаль.
– Прости, Томочка…
– Ты сама себя для начала прости. В себе сначала разберись. Ладно, пока…
