Ирина Волчок - Будешь моей мамой
Трезвый образ жизни почти не изменил его. Он остался эгоистичным, раздражительным, грубым и жестоким. Ладно, говорила она себе. Он просто болен. Он столько лет травил себя всякой гадостью. Это само собой не проходит. Ничего, потихоньку вылечим.
А он, кажется, не собирался ничего менять. Вселенная по-прежнему вращалась вокруг него, и не существовало других мнений, кроме его собственных, и других вкусов, интересов и целей. И ему все мешали. Особенно Ольга.
— Ты хоть что-нибудь можешь сделать по-человечески? — Это была его дежурная претензия.
Выходило, что она все делает не так — не так говорит, не так подметает пол, не так одевается, не так смотрит на него… Сначала Ольга старалась все делать так, как он говорил. Но получалось еще хуже — он замечал, что она старается, и жестоко смеялся над ней, издевался, не выбирая слов. Вернее, выбирая самые обидные. Потом она и стараться перестала: старайся, не старайся — все равно ничего у нее не получится. Больше всего Ольга боялась, что кто-нибудь увидит, какой Григорий дома. Это было бы невыносимо. В компаниях-то он по-прежнему подавал себя блистательным и очаровашкой. И по-прежнему бабы вешались ему на шею. Значит, во всем виновата она.
А потом Ольга начала стремительно слепнуть. Она и так своих очков всю жизнь страшно стеснялась, всю жизнь жилы рвала, доказывая, что не хуже других. А тут оказалось, ничего она не может, даже автобус в упор разглядеть, даже собственного мужа на улице узнать. Из отделения она перешла работать в физиотерапевтический кабинет, массажисткой.
— Учиться надо было в свое время, — раздраженно заметил по этому поводу Григорий. — Кому ты нужна без образования? Я тебе всегда говорил: без образования ты никто. Говорил или не говорил?
И она часа два молча слушала, какая она серая, никчемушная, никому не нужная и совершенно не приспособленная к жизни.
Легче ей стало при Шурке. Двенадцатилетняя дочь Григория от первого брака появилась у них в доме потому, что умерла бабушка, а мать Шурки в это время работала за границей. Григорию позвонили из Москвы их соседи, и он долго раздраженно метался из угла в угол, рассказывая, какие его планы может нарушить появление этой девчонки. Самое разумное — устроить Александру в интернат, пока мать не вернется.
Ольга не понимала, почему мать Шурки не может вернуться сейчас. Какая, к дьяволу, работа? Ведь ребенок один остался. Но раз уж мать Шурки почему-то вернуться не может, то при чем здесь интернат, если есть живой отец?
Она так и сказала:
— Но ведь ты ее отец.
Он вспылил, в голос кричал, какая она идиотка, если думает, что дети — это развлечение, что она его дочери никто, что это вообще не ее дело и ее мнение никого не интересует.
— Да, Гриша, — с усталой безнадежностью согласилась Ольга. — Конечно, ты лучше знаешь, как надо делать.
Через два дня он все-таки съездил в Москву и вернулся с Шуркой.
Григорий и к дочери был совершенно равнодушен. И она раздражала его всем и всегда, но при ней он хоть чуть-чуть сдерживался. А Ольга подружилась с девочкой сразу, и Шурка привязалась к ней искренне и радостно. Два года Ольга была почти счастлива. А потом из-за границы вернулась мать Шурки, и Шурка уехала. При расставании они обе ревели, цеплялись друг за друга, требовали друг от друга обещаний писать и звонить. Григорий стоял у вагона, хмурился и демонстративно поглядывал на часы. Он отвез Шурку в Москву, вернулся, и все пошло по-старому. Отдушинами были редкие Шуркины звонки и еще более редкие письма. Ольга перечитывала их по десять раз, прячась от Григория. Если он видел — тут же начинал точить ей душу высказываниями типа «ты ей никто, ты ей не нужна, что за придурь — за чужих детей цепляться»…
Жить было страшно и тоскливо. Когда Володин предложил ей операцию, она согласилась почти равнодушно. Пусть попробует, если ему так хочется. Сама она ни на что хорошее давно уже не надеялась.
— Чудес не обещаю, — честно предупредил Володин. — Бурая катаракта — это, как правило, после травмы. Черт его знает, что там в стекловидном теле делается. Все сосуды порваны. Но с другой стороны, чем мы рискуем? Четыре сотых процента — это не зрение, знаешь ли.
Ольга знала. Ох, как она это знала… Она уже третий год ходила, ориентируясь в пространстве на звуки да на запахи.
Когда ей впервые сняли повязку, она сразу даже не осознала, что произошло. А произошло то самое чудо, которого ей не обещали, — она видела так, как не видела за всю свою жизнь. И даже не подозревала, что остальные могут так видеть. И это в первые дни после операции! А что будет потом?
А потом у нее оказалось стопроцентное зрение. Ольга вернулась из физиотерапии в родное хирургическое отделение и приготовилась начать новую жизнь.
Новая жизнь началась с того, что завотделением Иван Федорович Банков, с кем Ольга проработала несколько лет, кого привыкла уважать, кто ей даже нравился и к ней относился, как она думала, с симпатией и уважением, — так вот, этот милый человек, впервые увидев ее после операции без очков и без постоянных нынешних черных, за две секунды сошел с ума до такой степени, что без всяких предисловий закрыл дверь дежурки на ключ, заломил ей руки за спину и стал лихорадочно стаскивать с нее халат. Она попробовала что-то пискнуть, мол, Иван Федорович, вы что? Он просто закрыл ей рот рукой, сжав лицо сильными пальцами хирурга, и произнес с усмешечкой:
— Вот, оказывается, ты какая девка клевая… Не дергайся, не убудет от тебя…
Это так страшно, так погано напоминало пьяного Григория… Она полоснула шефа скальпелем, распоров халат, футболку и кожу на руке от плеча до локтя. Он дал ей пощечину, и Ольга кинулась на него с тем же скальпелем, совершенно уверенная, что вот прямо сейчас перережет ему костлявую глотку, а дальше — все равно. Не имеют права эти гады жить. Шеф поймал ее за запястья, минуту крепко держал, глядя ей в глаза и тяжело дыша, потом отпустил-оттолкнул и спросил сердито:
— Зашить сумеешь?
Она зашила ему длинную, но не глубокую рану, молча слушая, как он что-то бубнит о ее глазах: «Ну, другой человек, ты понимаешь, совершенно другая баба, кто бы мог подумать…» — молча додежурила смену, а потом отнесла в отдел кадров заявление об уходе. Банков никому ничего не сказал, но она все равно уволилась. Ольга уже заметила, как реагируют на ее новые глаза мужики, если она без черных очков. Чтоб они все сдохли.
А потом позвонила Шурка договориться, когда можно приехать, посмотреть на новые Ольгины глаза. Трубку взял Григорий и, опять чем-то недовольный и раздраженный, заявил дочери:
— А зачем тебе с ней говорить? Она тебе никто, как ты не понимаешь! Совершенно чужой человек! Если, к примеру, мы разойдемся, куда ты звонить будешь? Ну а сюда больше не звони…
