Ким Эдвардс - Дочь хранителя тайны
– Нора, второй ребенок ничего не исправит. Это не повод его рожать.
После минутного молчания она встала, сердито отряхнула руки и пошла через поляну.
Рядом с Дэвидом лежала его мятая рубашка. Из кармана торчал белый уголок конверта, но Дэвид не стал его вынимать. Ни к чему: письмо совсем короткое, а фотографии он с одного взгляда запомнил так, словно делал их сам. У Фебы тонкие темные волосы, совсем как у Пола, и карие глаза. Она поднимала вверх пухлые кулачки и словно тянулась к чему-то. Скорее всего, к Каролине. Дэвид видел ее мельком на заупокойной службе, тонкую и одинокую, в красном пальто, а как только все кончилось, поехал к ней на квартиру. Ему очень нужно было с ней встретиться, хоть и непонятно зачем. Но Каролина исчезла. В квартире ничего не изменилось – низкая неуклюжая мебель, голые стены, текущий кран в ванной. И все же воздух был уже неподвижен, а полки, ящики комода и шкафы совершенно пусты. Тусклый свет из окна кухни лился на черно-белый линолеум, и Дэвид стоял там, прислушиваясь к биению своего смятенного сердца.
Сейчас он полулежал на камне, а над ним плыли облака: свет и тень. Он не пробовал искать Каролину, не знал даже, с чего начинать, поскольку на письме не было обратного адреса. «Все в ваших руках», – сказал он ей тогда. Но временами что-то словно пронзало его душу, в самые неожиданные моменты: когда он сидел один в новом кабинете или, печатая фотографии, следил за волшебным появлением нового снимка – и сейчас, у теплого камня, когда Нора обиделась и ушла.
Он устал, его клонило ко сну. В солнечном воздухе гудели насекомые. Как бы пчела не укусила малыша, сонно подумал он. Камни в карманах давили на ногу. Бывало, по вечерам его отец сидел на крыльце в кресле-качалке; тополя, как живые, искрились светлячками. Однажды отец протянул ему гладкий камень, который нашел, копая траншею, – древний обух топора. «Ему больше двух тысяч лет, – сказал отец. – Ты только представь, Дэвид. Вечность тому назад кто-то держал его в руках под этой же самой луной».
А еще они ходили ловить гремучих змей. Бродили по лесу от рассвета и до заката с рогатинами, мешками через плечо и металлическим ящиком, который, раскачивая, нес в руке Дэвид.
В такие дни Дэвиду всегда казалось, что время остановилось, а солнце застряло в небе. Сухая листва шуршала под ногами. Мир предельно сокращался – только он сам, отец и змеи – и одновременно расширялся, превращаясь в одно необъятное небо. С каждым их шагом оно становилось все голубее и выше, и течение жизни замедлялось – до той секунды, пока Дэвид не ловил среди сухих листьев движение, бриллиантовый узор, заметный лишь тогда, когда змея начинала ползти. Отец научил его застывать неподвижно и внимательно следить за желтыми глазами и трепещущим язычком. Каждый раз, когда змея сбрасывает кожу, трещотка на ее хвосте увеличивается, поэтому, заслышав в тишине леса раскатистый шум, можно было по громкости определить, сколько змее лет, какого она размера и сколько за нее дадут. Большие экземпляры, пользовавшиеся спросом у зоопарков, ученых и даже заклинателей, стоили до пяти долларов за штуку.
Солнечные лучи, проникая сквозь деревья, разрисовывали траву пятнистыми узорами, ветер шумел в кронах. Наконец раздавался дробный треск, змея вздымала голову, и сильная, мощная рука отца рогатиной пригвождала ее к земле. Обнажались зубы, впиваясь глубоко в почву, колотила трещотка. Отец двумя крепкими пальцами плотно обхватывал змею под самой разинутой пастью и поднимал в воздух: сухую, прохладную, извивающуюся, как плеть. Потом бросал в мешок и резко затягивал шнур. Мешок оживал, полз по земле. Отец кидал его в металлический ящик и захлопывал крышку. Они шли дальше, не разговаривая, подсчитывая в уме выручку. Летом и поздней осенью случались недели, когда им удавалось заработать до двадцати пяти долларов. На эти деньги покупалась еда; врачу в Моргантауне тоже платили из «змеиных» денег.
Дэвид!
Слабый, но настойчивый голос Норы пробился сквозь лес далекого прошлого в сегодняшний день. Дэвид приподнялся на локтях. Нора стояла на дальнем краю земляничной поляны рядом с упавшим деревом и не отрываясь смотрела себе под ноги. Его охватил страх, в крови запульсировал адреналин. Гремучие змеи любят нагретые солнцем бревна, они откладывают яйца в гниющую древесину. Дэвид бросил взгляд на сына, по-прежнему тихо спящего в теньке, и бросился к жене. Чертополох царапал лодыжки, земляника мягко шуршала под ногами. Дэвид на бегу сунул руку в карман джинсов и сжал в кулаке самую большую жеоду. Оказавшись достаточно близко и уже различая длинные очертания змеи, он со всей силы кинул в нее камнем. Тот, вращаясь, медленной тусклой дугой просвистел по воздуху, упал, не долетев шести футов до змеи, и развалился, обнажив пурпурную, сверкающую сердцевину.
– Господи боже, что ты делаешь? – изумилась Нора.
Он добежал до нее, задыхаясь. Глянул на землю… на толстую сухую ветку, мирно привалившуюся к бревну.
– Мне показалось, ты меня звала, – растерянно пробормотал он.
– Звала. – Нора кивнула на островок бледных цветов, начинавшийся как раз за линией тени: – Аризема. Как у твоей матери. Дэвид, ты меня пугаешь.
– Я думал, это змея! – Он пнул палку и потряс головой, чтобы прийти в себя. – Гремучая. Похоже, я заснул. Решил, что ты зовешь на помощь.
Дэвид еще раз мотнул головой, отгоняя сон. И чего всполошился, в самом деле? Палка как палка, ничего особенного. И вообще весь этот день до абсурдного нормален. Птицы гомонят над головой, листва деревьев шелестит на ветру.
– Почему тебе снились змеи? – спросила Нора.
– Я когда-то их ловил, – ответил он. – Ради денег.
– Денег? – переспросила она. – На что?
И вновь между ними пропасть, непреодолимая бездна прошлого. На что? На еду, на поездки в город, на врачей. Она из другого мира, ей никогда не понять.
– Эти змеи помогли мне окончить школу, – попытался объяснить он.
Кажется, она хотела спросить что-то еще, но передумала и, потерев плечо, сказала:
– Пойдем, пора возвращаться.
Они прошли через поляну к одеялу, собрали вещи и двинулись в обратный путь. Нора несла Пола, Дэвид – корзинку для пикника.
* * *По дороге у него перед глазами всплыла картинка: отец перед кабинетом врача – и деньги, зелеными листьями падающие на стойку регистратуры. С каждой банкнотой Дэвид вспоминал змей, хлещущие по земле трещотки, бессильно разинутые пасти, прохладу кожи. Змеиные деньги. Ему было восемь или девять, и больше он ничего не умел делать.
Нет, еще он заботился о Джун. «Следи за сестрой, – говорила мать, поднимая глаза от плиты. – Накорми цыплят, вычисти курятник, прополи сад. И следи за Джун».
