Вера Колочкова - Синдерелла без хрустальной туфельки
– А кто это был-то, Петь? – полюбопытствовала Марина тихонько, наклонившись к сидящему на диване Петьке.
– Да бывший папин охранник деньгами хотел у нас разжиться, – поднял он на нее грустные перепуганные глаза. – А у нас денег этих сроду никаких и нет…
– А зачем вы его впустили-то вообще?
– Так мы думали, он просто в гости пришел… Навестить да посочувствовать…
– Ага! Посочувствовать! Господи, чего ж вы наивные все такие! У него ж на роже его холуйской прям такое сочувствие нарисовано, просто куда там с добром! – только и всплеснула руками по-бабьи Марина. – Да разве можно с такими вот холуями беседы душевные разводить? А? Они должны свое место законное знать, и все, и весь разговор…
– Ну что вы такое говорите, Мариночка, – неожиданно перестав плакать, покачала головой Ольга Андреевна. – И перестаньте ругаться, пожалуйста, мне неприятно все это слышать…
– А как я ругаюсь? Я не ругаюсь! Что холуем вашего мордоворота обозвала, так это чистая правда. И что холуй должен свое место знать – тоже правда…
– Нет, Мариночка, не должно так быть, неправильно это, – вздохнула протяжно, окончательно успокаиваясь, Ольга Андреевна. – Каждый человек уже по факту своего появления на свет достоин того, чтобы с ним уважительно обращались…
– А вот и нет, дорогая моя Ольга Андреевна! Тут уж я с вами совсем, совсем не согласна! – загорячилась вдруг Марина. – Не терпят холуи хорошего с ними обращения, они от этого страшно стервенеть начинают! Я сама в пролетарской среде выросла и знаю, что говорю. С нами так нельзя. Потому что вы его сегодня по головке гладите, а он вам завтра при случае будет обязательно селедкой в рожу тыкать…
– Почему селедкой? – заморгала удивленно мокрыми ресницами Ольга Андреевна и улыбнулась даже слегка. – Какое странное выражение… Откуда оно? И почему именно селедкой?
– Ой, да не помню я, что да откуда… – с досадой махнула рукой Марина. – Главное, что правильно, что так оно и есть…
– Ой, бабушка, так это же Чехов! – весело проговорил-прохрипел Петька и рассмеялся так же хрипло, закашлявшись. – Помнишь, как Ванька Жуков писал письмо на деревню дедушке и жаловался на своего хозяина, как тот ему селедкиной мордой прямо в лицо тычет? Вот тете Марине и навеяло…
И они втроем дружно посмеялись над Петькиной этой догадкой, и Ольга Андреевна совсем успокоилась, и уложили они с Мариной его под одеяло, и заставили выпить горячего чаю из термоса, и все положенные порошки-таблетки, и заснул он наконец снова, тонюсенько напевая-попискивая больными своими бронхами. А Марина, ловко приспособившись к неудобному креслу, повезла Ольгу Андреевну на кухню – та ее пригласила чаю выпить с ней за компанию. Да и вообще она была ей за сегодняшнее неожиданное явление очень, очень благодарна и не смотрела больше на нее с прежней отстраненно-снисходительной вежливостью. Скорее, наоборот, очень даже приветливо на нее поглядывала, можно сказать, свойски и дружески…
– А вы знаете, Мариночка, вы насчет Стасика, может, и правы. Даже скорее всего, что правы, – задумчиво произнесла она, охватывая чайную чашку сухими пальцами. – Хотя так не хочется это признавать…
– Почему? – пожала плечами Марина, грустно улыбнувшись. – Жизнь есть жизнь, чего уж…
– Да, все это так, конечно. Просто мы все в той жизни были идеалистами – и я, и мой сын, и дети его… Вы знаете, как мы с ним носились, со Стасиком этим? Нам все казалось, будто мы его обижаем да унижаем на каждом шагу, просто одним своим благополучным существованием обижаем. Мы ведь очень хорошо жили раньше, знаете ли. Мой сын был известным в городе бизнесменом, он погиб два года назад. Да вы, наверное, слышали, тогда было много шума по поводу убийства Олега Барзинского…
– Ах вот оно что… – только и прошептала, удивленно распахнув глаза, Марина. – Слышала, слышала, конечно… А я еще все время думаю, что-то со всеми вами не так… А как же получилось, что вы здесь оказались, Ольга Андреевна? После него же столько всего должно было остаться!
– Так все за долги ушло, Мариночка! Мы тогда и не поняли, конечно, что это за долги такие были, и документы толком не рассматривали, нам предъявленные, – перед глазами будто пелена какая от горя была. Да и стремление честь его спасти плохую мне службу сослужило. Все, все к одному пришлось, все как-то быстро так завертелось… В общем, и опомниться мы не успели, как здесь оказались. И я, и внуки, и Алла, жена Олега. А потом у меня еще и инсульт случился не ко времени…
– Ну, а друзья? У него, у сына вашего, друзей, что ль, не было никаких? Почему вам не помог никто?
– А друзей в хорошие времена, Мариночка, был полон дом просто! Как говорится, плюнь – и в друга попадешь! И Олег тоже в те времена пословицу эту любил повторять, которая про «не имей сто рублей»… А только она, пословица эта, смысл свой имеет, когда речь идет именно о ста рублях этих. И все. И не больше. А если у тебя есть больше, то она себя и не оправдывает уже как бы…
– Ну, это мне понятно, – согласно закивала Марина. – Дружба – это удовольствие не для всех. Это только для бедных. А когда кошелек раскрывать уже и не хочется лишний раз, потому как чуть-чуть завелось в нем что-то, то и от друзей бывших хорониться начинаешь – а вдруг попросят! Это так и есть, это я по себе знаю! Вот недавно ко мне подружка приходила, которая меня на первых порах здесь, в городе, приютила, так я ей и дверь не открыла даже…
Ольга Андреевна улыбнулась, медленно поднесла чашку к губам. В который уже раз эта молодая женщина поражала ее своей прямотой и доходящей до абсурда искренностью. И впрямь – что на уме, то и на языке… И вроде как ругает она себя, а получается, что и не ругает вовсе, а просто предлагает себя в чистом, не изгаженном никакими условностями виде – вот такая вот я, мол, что теперь поделаешь… Она вздохнула еще раз горько и снова улыбнулась; и впрямь нельзя, наверное, обиду держать на Олежкиных друзей так называемых – у каждого из них свой путь, конечно. А искушения судьбы, они ж для всех одинаковы…
– Ольга Андреевна, а сноха ваша где? Не живет, что ль, с вами?
– Нет, Мариночка, не живет…
– Почему?
– Потому…
– Ну, а материально-то хоть помогает? Или нет?
– Знаете, мне не хочется об этом говорить, Мариночка…
– Значит, не помогает. Вот же сволочная баба… Замуж, что ль, вышла? Так пусть хоть алименты на Петечку платит тогда! При вашей-то теперешней бедности каждая копеечка на счету! Иль опять скажете, что я не права? Что надо личность человеческую с рождения уважать, и всякое такое подобное?
Вот не хотела Ольга Андреевна касаться больной темы, а снова взяло и прорвало ее, как давеча на слезы горькие. Видно, тоже накопилась в душе обида на легкомысленную невестку, как и горечь эта неизбывная, слезами вышедшая. Все, все она рассказала Марине, все про Аллу выложила. А главное, с удовольствием рассказала, и с удовольствием изошла на обвинения и попреки в ее адрес – и про то, как собралась она в свой Нюрнберг практически за один день, и про то, как просила не писать и не звонить ей туда, потому как бездетной да безответной представилась жениху своему немецкому, и про то, как не поинтересовалась ни разу, на что они тут существуют, и про то, что заваливает их теперь письмами без обратного адреса, в которых рассказывает в подробностях про заграничное свое богатое житье-бытье – только Петечку да Васеньку расстраивает зазря… Впервые Ольга Андреевна так вот вдруг разошлась да разоткровенничалась. Впервые прозвучал словами настоящий, отчаянный крик души, в котором было все – и стыд перед внуками за свою немощь, и неверие в эту так ожидаемую ими и вожделенную динамику в замерших ее мышцах, и страх признаться им в этом своем неверии, и еще больший отчаянный страх за Василисино с Петечкой будущее…
