Хендлер, или Белоснежка по-русски - Юлия Эфф
Рядом с Настей, на прикроватной тумбочке лежала тетрадь с заложенной в неё ручкой. Обрадовавшись находке и начиная отчасти волноваться — хоть бы не проснулась! — как вор, раскрыл тетрадку и… Понял, что это дневник.
Стоило бы вернуть личную вещь на место, подождать или написать смску (Как поздно сообразил!), но всего несколько строк, выхваченных глазом, заставили сглотнуть ком из неловкости и смущения: перед сном Настя выговорилась незримому собеседнику.
Вдруг, словно наконец почувствовав его, она вздохнула во сне, и Кирилл невольно сделал шаг назад. Осознал, что до сих пор держит в руках чужие переживания, положил дневник на прежнее место и попятился. Да, он отправит смску и поедет домой, наверное… или, всё же, в бар, чтобы напиться, не взирая на число, чётное или нечётное…
— Трус! — вдруг сказал кто-то рядом, когда он тянул ручку входной двери, открывая её.
Вздрогнув, Кирилл обернулся — на него, наклоняя голову налево и направо, смотрел оценивающе Фикс. Разумеется, собака не говорила, или он сошёл с ума.
— Что? — машинально обратился к псу. Тот завилял хвостом. И Карамзин понял: сам себя обозвал, вслух. Кто он, как не трус? Прочитанные строки всколыхнули слишком застарелую обиду и страх. Там, в селе у отца Насти, он выкричал, кажется, всё нутро, все проблемы, кроме одной — страха полюбить снова и быть отвергнутым, брошенным, проданным, или полюбить не ту и связать с нею если не всю оставшуюся жизнь, то годы.
Сделал несколько глубоких вздохов, пока не закружилась голова. Постоял, запрокинув голову и заставил себя вернуться в бывшую своей спальню. Осторожно взял тетрадь, поманил за собой заинтересованного Фикса и уселся в гостиной, не задумываясь о последствиях кражи — теперь, даже если его поймают с поличным, он знал, что ответить.
Настя была им отвергнута, как и он когда-то другой. И писала в дневнике Белоснежка почти то же самое, что и он думал в отношении Леры, когда она вдруг назвала их отношения просто дружбой, и ведь была права: он ни разу не сказал и не написал ей, что любит.
Чувствовал сейчас, что нужно пережить всё снова — и очиститься, сбросить с души камень, который он тащил на себе четвёртый год.
Открыл на той же странице, где была заложена ручка.
'Мой мир уже не станет прежним. Но, увы, и я не стану, как в кино, внезапно красивее, умнее и привлекательнее, чтобы изменить данность — мы никогда не будем вместе. Я — та, что есть, и никакая другая. Ради меня меняться тоже никто не захочет. Поэтому ты никогда не узнаешь, как глупо я отказалась от тебя, хотя можно было побороться, создать видимость нужности. Но я струсила. Просто струсила. И прощения просить не у кого — разве что у себя… Проклятая гордость!.. И даже если бы я её поборола, ты бы начал меня презирать за её отсутствие — замкнутый круг…
Напьюсь снотворного и буду спать. Во сне легче, нет той боли. И, надеюсь, ты мне не приснишься, как вчера. Забыть всё! Пожалуйста, только не снись…'
Капля шлёпнулась рядом с размытым словом, и чернила жадно вобрали влагу, размывая три буквы — Кирилл испуганно закрыл тетрадь, как будто по очередному испорченному слову хозяйка тетради узнаёт всё.
Предательски щипала глаза жидкая соль, потёк нос и перехватило дыхание. И всё же стало легче, хотя мужчины не плачут. Так всегда говорили родители, с самого детства, и он не плакал, почти ни разу. Лишь на прошлой неделе самогон развязал язык и ласковое, поощрительное: «Давай, сынок, не молчи!» — он рыдал, будто последняя баба, жалуясь на нелюбовь родителей, ревность к старшему брату и идиотское детское желание услышать одно — как его родители любят и верят в него.
Над этими слезами малознакомый мужик не смеялся, смотрел сочувственно и даже приобнял, похлопывая по спине — не успокаивая, нет! А советуя говорить ещё и ещё, пока не опустошится ресурс, законсервировавший обиду до какого-то каменного состояния. Оказалось, не весь камень вышел.
После того как относительно разобрался со своими демонами, вернулся к чтению, прислушиваясь к звукам из спальни. Настя крепко спала, и Кирилл перелистнул в начало: было любопытно, как зарождается у других любовь. Оказалось, близнецы, братья Насти, были близки к истине. Ещё в подростковом возрасте создав себе образ желанного мужчины, Настя хранила его в сердце, периодически вороша и добавляя качества, с возрастом начиная понимать, что должны быть и реальные качества, как у всякого нормального человека.
'Я не сильная личность, — писала Настя, — поэтому мне хочется, чтобы Он оказался сильнее меня. В чём угодно. Хочу, чтобы мой интерес к животным не приводил его в замешательство и не отталкивал. А таким человеком стопроцентно может быть только ветеринар. Ха-ха!
Нет. Мне кажется, это ужасно скучно, когда в семье оба супруга живут одним делом. Наверное, через несколько лет совместного существования они начинают чувствовать информационный вакуум вокруг себя, и тогда — измена, развод… Не хочу такого. Мой мужчина должен заниматься чем-то совершенно противоположным, но однозначно вызывающим у меня восхищение и уважение…'
С этим сложно было не согласиться, Кирилл улыбнулся. Потом обратил внимание на то, что это запись пятилетней давности, и хмыкнул. В детство бы ещё полез!
Перевернул несколько листов и понял: дневник был реанимирован совсем недавно, незадолго до ночи Ивана Купала. С этой записи упоминалось имя «МП» — Маргарита Павловна произвела «неизгладимое» впечатление на хендлершу — и только позже «К».
Настя расписала знакомство с Карамзиной, вспоминая странные вопросы женщины, желающей узнать, можно ли принципы дрессировки животных использовать на человеке; упомянула свою настороженность в адрес сына МП и подстраховку в виде виртуального жениха. Девушка боялась манипулирования собой примерно так же, как и Кирилл, успешно в течение последних лет ускользавший от навязываемых матерью подруг.
Очевидно, тема брака была настолько болезненной для двадцатипятилетней девушки, что это сподвигло достать свой детский дневник и излить туда переживания. И всё же после записи, заканчивающейся словами: «Я и сама не знаю, что на меня нашло. Бред какой-то. Постараюсь его выбросить из головы», — появилось несколько новых, пространных и кричащих отчаянием. Ночь на Ивана Купалу ударила по створкам, давно запахнувшим сердце
