За семью замками. Внутри - Мария Анатольевна Акулова
Впрочем, он никогда и ни у кого и не просил о любви. Пожалуй, в этом была его защита.
Он противостоял, но не отчаивался.
В детском доме ему тоже было несладко, но Костя довольно быстро понял, что тухнуть там не планирует. Он не любил учиться. Он не умел с людьми. Его сторонились, потому что чувствовали — непредсказуемый, а значит опасный. Но он хотел жить иначе. Его не устраивало барахтанье в низах. Он всегда стремился к чему-то большему.
Сбежал в четырнадцать. Долго вращался в действительно околопреступной среде. Это сильно повлияло на его восприятие мира и происходящего в нем.
Костя никогда не верил в существование исключительно белого и абсолютно черного. Весь мир — где-то между. И интенсивность серого оттенка не так важна.
Он знал, что такое не жрать по несколько дней. Он ночевал, где придется. Чтобы заработать — рисковал. Участвовал в боях. Был жилистым, выносливым, бесстрашным, потому что отчаянным. Потому что цеплялся за жизнь зубами. Сначала хотя бы за такую, чтобы потом…
В Костю не верил никто. Но сам он в себя верил.
Он мог определить, наркоман перед ним или нет, но ни разу не пробовал и не ввязывался в их дела. В этом плане у него отлично работали тормоза. Не совести, но понимания, к чему может привести та дорога. Точно так же он не рассматривал для себя что-то мелкое — как карманничество. И что-то слишком крупное — как оружие, мокрухи и прочее.
Но в возможность выбраться из своей жопы исключительно чистеньким тоже не верил. Устроиться на мойке и потихоньку влачить существование — не для него. Он хотел другого. И искал другого.
Так он оказался в окружении человека, без преувеличения изменившего его жизнь.
Костя не кончал университетов и не собирался. Но он был очень умным. Вероятно, досталось от отца, по которому мать будто даже сохла… Который бросил ее, когда узнал, что обслуживает… Не поверил, что беременна от него и вроде как по большой любви взяла в «профессии» паузу. За это она ненавидела обоих — мужчину и сына. Только первому было посрать, а сыну приходилось выслушивать…
Вспоминая это, Костя неизменно злился. Хотел вернуться в детство и бросить ей в лицо: «да посрать мне, мама! По-срать! Ты б не бухала, дура, а не причитала, себя жалея…».
Но дуры уже не было. И отца скорее всего тоже. Но ему достались мозги и упрямство. И огромная жажда жить так, как ему явно не было предначертано.
В шестнадцать такие пацаны, как Костя и Гаврила, начинали шестерками. Мальчиками на побегушках, исполнявшими самую грязную и самую опасную работу. Завозили и забирали бабки. Подставлялись. Иногда еле уносили ноги, но уносили. Взявший их к себе человек занимался финансовыми махинациями. Условия у него были не такими уж и невыполнимыми: не бухать и не колоться. Для Кости — не проблема. Он четко видел грань дозволенного для себя. Для Гаврилы — сложнее. Однажды он сорвался. Вытаскивать его не захотели. Потому что абсолютно заменимый. Он почти скатился… Костя подал руку намного позже. Когда получилось отделиться и идти своей дорогой.
Довольно долго Костя учился у других. Был наблюдательным и хватким. Был бесстрашным и обладал чутьем. Это все чувствовали люди, взявшие над ним шефство. Это все было отблагодарено. Вот только все прекрасно понимали: он им обязан. И никто отпускать его не собирался, даже когда вроде как оснований держать нет.
В какой-то момент Костя стал слишком ценным. Что случилось бы дальше, предполагать не брался даже он. Но жизнь предоставила отличный шанс слинять из-под крыла, когда Костя понял — пора. То самое крыло пристрелили. Птенцы выпали из гнезда.
За молодым и дерзким не охотились. Количество информации, которой он обладал, и его качества не были широко известны. Как когда-то Гаврила сказал Вышинскому, «очень удобно быть недооцененным». Костя знал это не понаслышке.
Никто в жизни не подумал бы, что пацан двадцати с небольшим за годы сотрудничества впитал в себя больше, чем многие за десятилетия.
Но дальше он решил не искать, к кому бы «наняться», а идти самостоятельно. Сначала отсиделся, пока шумиха не успокоилась. Благо, деньги к тому времени у него уже были. Потом начал потихоньку вылезать.
Тот еще кризис-менеджер… Но скорее все же интеллектуальный рэкетир. Он находил то, что плохо лежит, и прибирал к рукам. Это была рисковая деятельность. Но он старался делать все, чтобы подкопаться было нельзя.
Костя выходил из тени постепенно. Чем ярче становился, тем лучше подтирал информацию о прошлом. А когда было принято решение покорить новую вершину — удариться в политику, они с Гаврилой, который к тому моменту снова был с ним, долго и нудно работали над тем, чтобы ни одна собака… И ни один комар. А если вдруг — чтобы им по каждому эпизоду было, что ответить.
Вышинский же решил ударить не в деятельность, вызывавшую сомнения, а по личному. Унизить через мать.
Это было подло. Это действительно Костю взбесило. Потому что как бы глубоко он ни держал в себе, пожалуй, только это-то его и триггерило. Он всю жизнь карабкался из того болота, в котором его родили. Он всю жизнь ненавидел сраный случай за то, что его исходные были вот такими. Он не хотел к ним возвращаться. А позволять кому-то в этом копаться и подавно. Поэтому…
Уехал от Агаты, побывал в квартире. Оттуда в офис. Когда оказался в нем — был яростно холодным. Желание раздавить Вышинского не пропало.
Гаврила ждал его в кабинете.
— Мы подтираем, Кость, но они пускают заново…
Кивнул, подошел к окну, остановился спиной…
Конечно, пускают. Видят реакцию. Понимают, что надо продолжать… Ведь одно дело — просто мальчик из детского дома. А другое — шлюший сын. Это уже не так красиво. Это уже не сильно сказочно. Это уже повсеместное «фу».
— У нас уже есть хоть
