Лидия Шевякова - Дуэт
В России принято прятать богатство за высокими заборами. Помните Островского? «Там, за высокими заборами…», а все, что открыто глазу — или не представляет интереса для наживы, или является общим, государственным, то есть ничьим. Поэтому, попав в Америку и увидев роскошные дома, поля для гольфа и просто ухоженные поля, леса и даже живописное океанское побережье, Герман не сразу понял, что хотя все это открыто для обозрения, но не только не является общественной собственностью, а будто специально выставлено богачами на обозрение, словно напоказ, словно для того, чтобы подразнить тебя — близко локоть, да не укусишь. Даже выйти на берег океана ты можешь только в обозначенном месте. Припарковать машину на стоянку — только где укажут. Даже пописать или остановиться передохнуть можно исключительно в огороженной легкой сеткой резервации, где есть разрешительный знак. Остальным любуйся издали, в отведенных тебе стойлах «пойнта вистов». И хотя бедняк в Америке смотрится гораздо импозантнее бедняка в России, сущность нищеты от этого не только не меняется, но и становится гораздо хуже.
В России у бедных есть огромное утешение в том, что богатым быть немного стыдно, что богатство редко сочетается с праведностью и что сама праведность выше богатства. А у бедных американцев в стране, где поклоняются успеху, где быть богатым желанно и почетно, нет морального оправдания их бедности. Быть бедным ужасно, мерзко, унизительно, невозможно.
Именно с таким чувством внутреннего сопротивления . всему американскому укладу жизни, но с совершенно пустым кошельком отправился наш поиздержавшийся певун в «Звезды Москвы», как первоклассник, с запиской от старого еврея, и первый, с кем он там столкнулся, был кудрявый и испорченный херувим Флор.
— А, привет, московский гость. Как дела?
— Да вот хочу получить доходное место в вашем ресторане — мальчика на побегушках, — смело обнажил свои язвы Герман.
— Что ж, дело хорошее, — засмеялся, обнажая в ответ свои белоснежные зубы, Флор, — если надоест, свистни — у меня есть одна старая карга на примете. Ты ведь певчая пташка?
— Да, оперная, — соврал Гера, — я заканчивал консерваторию. У меня лирический баритон. Слушай, может, мне на прослушивание какое-нибудь сходить?
— Ты лучше поговори с боссом и начни петь у нас, подучи язык. Прослушивания все равно начинаются только с конца ноября. И вообще, если хочешь выскочить, надо ехать в Эл-Эй.
— Куда?
— В Лос-Анджелес, куда ж еще?!
— А ты почему не едешь?
— Лень. Устал я учиться, я ведь Беркли закончил. Занимался экономической политологией. Хотел реабилитировать своего дядю. Он при маккартизме заступился в печати за Чаплина, так его загнали, как бешеную собаку. Выкинулся из окна. Кстати, я рассказал о тебе родителям, они очень хотели бы с тобой поговорить, расспросить о России. Заедем к ним в гости на обед в воскресенье? Где тебя найти?
Гера замялся. Он надеялся жить тут же при ресторане, но не мог этого выговорить.
— Да я здесь буду болтаться, — уклончиво отозвался он.
— Хорошо, в три я заеду, они живут в Сан-Жозе — это час езды. До скорого.
Москва, Москва моя, Москва моя — красавица!
Москва встречала новый 1988 год. Все шаталось и потихоньку обрушивалось, но большинство народонаселения не отличало рядовых экономических судорог от предсмертных конвульсий государства. Это был год реабилитации и покаяния Ельцина («Борис, ты не прав»), начала карабахского конфликта, повторного разоблачения сталинизма, первого конкурса красоты «мисс Москва» с зубастой Машей Калининой, первого кооперативного кафе и первого рэкета. Помните разгром «Зайди, попробуй!»? Это был год пришествия «Ласкового мая» и «Наутилуса Помпилиуса», покоривших всю страну. Первые стали кумирами — на целый год, а вторые — навсегда. «Связанные одной целью, скованные одной цепью» граждане Советов начали пробовать свои кандалы на прочность.
Анна, как спящая царевна, пропустила все эти грохотания приближающейся грозы мимо ушей. Ее личность была огромна и до поры неподвижна, словно пеликан, у которого самый широкий размах крыльев, но пользуется он ими только в самых крайних случаях. Говорят, что девочки взрослеют раньше мальчиков. Анне шел уже двадцать шестой год, но она все еще цеплялась за родителей, словно боялась остаться одна лицом к лицу со взрослой жизнью. И зачем вообще выходить замуж? О детях после всего пережитого Анне даже подумать было страшно, а так, в уюте и достатке, вся жизнь и проскользнет. «Скорей бы она проскочила, эта жизнь, лишь бы тихо и без боли, — часто думала Анна, — скорей бы пришла благополучная старость, когда уже никто ни о чем не спросит». Вновь убаюканная размеренностью родительского существования, достатком и совминовскими пайками, Анна совершенно не интересовалась жизнью простых смертных, полным отсутствием пропитания в стране и остервенелым азартом населения, скупавшего все непортящиеся продукты и товары впрок, ящиками, рулонами и блоками.
Она тихо, хотя и немного тухло, благоденствовала в театре Станиславского, ездила на гастроли в страны социалистического содружества, пела горничную в «Пиковой даме», Фраскидас и Мерседес в «Кармен», хотя ей уже порядком надоело скудное подтявкивание: «Ба-а-а-рышня! Уж свечи зажжены…» За ней ухаживали разные кавалеры: один — разнеженный академический сынок, другой — слишком уж деловой молодой адвокат, а третий — тихий и благожелательный психиатр, увлекающийся Фрейдом. Но все было впустую. Она потеряла интерес к сексу, как теряют аппетит или сон и долго даже не замечают драгоценной пропажи. «Рано или поздно все равно придется „этим“ заняться, — рассеянно думала Анна, — но, может, мне еще повезет, и я найду молодого состоятельного импотента. Как? Не знаю, может, подвернется. Не объявление же в газету давать».
Прошлое лето сменилось новым. Вокруг нее кипела и заваривалась жизнь. Артем Тарасов объявил себя первым миллионером, закончилась девятилетняя война в Афганистане, «Новый мир» с опозданием в двадцать лет опубликовал солженицынский «Гулаг», в прессе начали вести подкоп под Ленина, Михаил Шемякин и Эрнст Неизвестный вернулись на Родину из изгнания героями. Все население, припав к телевизорам, смотрело Первый съезд народных депутатов, потом переключалось на ленинградские «600 секунд», затем на «Пятое колесо». Люди насыщались информацией, набухали, как тесто пузырями, зрели для будущих подвижек. А Анна, натянув на себя, как кожу, только что вошедшую в моду джинсовую «варенку», вяло, в один глаз, наблюдала по другой программе приключения гардемаринов, и ей было плевать, что Ленин — гриб. Она словно находилась в анабиозе, летаргическом сне, и больше всего боялась, как бы ее кто-нибудь неудачно не разбудил. Как декабристы Герцена.
