Альмудена Грандес - Любовь в ритме танго
— Успокойся, глупая женщина! Посмотрим… Твои слова отдают коммунистическим духом и слабой культурой!
— Но все, что я говорю, — это правда, Паулина, потому что англичане почистили королевскую кровь, французы от них не отстали, русские расстались с последним своим царем и всеми его наследниками, у немцев вроде такого не было, но я думаю, что и у них было что-то в этом роде в Средние века, итальянцы повесили Муссолини прямо на улице, и за дело, потому что они были… Ну а все короли Испании умерли в своих постелях, это точно.
— Ты видишь? Умная, какая ты умная. И девочка получила степень бакалавра.
— Нет, мне еще остался один год, но в любом случае ты не можешь быть коммунисткой и католичкой одновременно, Мерседес.
— Именно! — к моему удивлению, Паулину изумили последние слова. — А почему нет, интересно знать?
— Потому что… потому что коммунисты — атеисты, они должны быть атеистами, это яснее ясного.
— Так было у русских! — парировала возмущенно Мерседес, она действительно была очень оскорблена. — Так было у русских, у варваров, которые не знают ни отца, ни матери. Так было у русских, но у меня все не так… Я верю в Бога и в Богородицу, и во всех святых, и в дьявола. Если я не буду верить, то получится, что я существую ради того, чтобы смотреть рекламу кока-колы по телевизору!
— Франко был хорошим выходом для Испании, Мерседес.
— Иди ты, Паулина!
— Сама иди… Или если бы мы выиграли войну!
* * *Когда я приехала в Мартинес Кампос, чтобы отпраздновать новогоднюю ночь вместе с дедушкой (как оказалось, это была предпоследняя наша общая праздничная ночь), то всего лишь за два часа до полуночи встретила Паулину. Она была одета в черное, сжимала в руке смятый платок. Я тогда подумала, что это траур по генералу, — она выглядела словно вдова, мучимая нестерпимой болью. Я была свидетелем на всех церемониях, маршах и манифестациях, которые проходили в день его смерти, который запомнился мне концертом истерических воплей.
Мама тогда просила отца, чтобы он остался с нами, — выходить на улицу было опасно, — а он пошел к бабушке Соледад, а когда вернулся, то пьяный и веселый сел с нами ужинать. Мы с сестрой были возбуждены, Рейна бурно проявляла свою радость, еще сильнее, чем я. Она хлопала в ладоши и кричала, что во время рождественских каникул наступит настоящая жизнь. Мы проводили время за странными занятиями: в феврале, например, попробовали вычислить законы хода времени. Мы пытались рассчитать, насколько наши предчувствия относительно того или иного события совпадут с реальностью. Мы рассчитывали время, наиболее подходящее для судьбоносных событий, например, час чьей-либо смерти, и у нас это выглядело не как предсказание, а как прогноз.
Мы проводили недели в решении математических задач с квадратными уравнениями, причем делали это с непередаваемым азартом и энтузиазмом, в какой-то лихорадке. В другое время я бы, наверное, задумалась над таким положением дел, но теперь у меня не было времени на всякие глупости. На переменах каждое утро мы с подругами рассчитывали идеальное время для той самой главной смерти, которая тогда была более чем предсказуема. Ее прихода мы ждали так же сильно, как и 22 декабря — последнего дня занятий в учебном календаре. Мы думали, что было бы разумно подождать до официальных похорон две, может быть, три недели. Франко должен был оставаться в живых еще десять дней, до 2 декабря, но ни днем больше, это точно. Его живучесть вынуждала нас проводить каникулы скучно — с постоянным выражением патриотической скорби на лице. Поэтому в конце концов мы не рассматривали 20 ноября как неудачную дату. Наше утро было сильно укорочено из-за того, что пришлось прослушать патриотическое завещание покойного. Мы теряли время, отведенное для подготовки к Рождеству. Из остатка первого семестра у нас оставалось не более одной учебной недели.
Прошло три месяца, как нам с Рейной исполнилось пятнадцать лет, при этом мы были напрочь лишены политического сознания. Политика — тема, которую мы никогда не обсуждали дома, потому что мама считала это признаком дурного тона и потому что (это я поняла намного позже) в этой области ее взгляды совсем не совпадали с папиными. Несмотря на это, я всегда задумывалась о событиях в мире, строила догадки и радовалась, что часто вспоминала слова Мерседес, — грубые пророчества, полные жестокости и надежды. Ее слова постоянно звучали в моих ушах эхом страшной, но радостной речи: «Да здравствует Республика и свобода!». Как прекрасно это звучало: «Порох — это радость!»
Я представила себе монастыри, взлетающие на воздух, мой колледж был среди них первым. Матушка Глория, расчлененная взрывом — ее безжизненное туловище болтается в воздухе, словно туловище куклы, а рядом — голова, руки и ноги: гротескная головоломка из шести частей. Она летит, переворачиваясь несколько раз вокруг своей оси, а потом приземляется во дворе — так осуществляется месть Магды и моя. Каждое утро, вставая, я спрашивала маму, не произошло ли чего, и получала ответ, который всегда звучал одинаково: «Ничего, дочка, ничего не произошло. Что должно произойти?» Мне не было нужды разубеждать ее. Мама словно рассчитывала время после этого чуда, защищала Революцию, эту восхитительную катастрофу, с этической бесстрастностью, хотя я чувствовала ее нетерпение. «Где дают, там берут», — говаривала Мерседес, а я уже набрала достаточно фактов.
Несмотря на то, что я специально приехала в ту новогоднюю ночь, чтобы встретиться с Паулиной, время было потеряно зря. Я заранее подготовилась к нашему разговору, может быть, именно поэтому решила не принимать ее слова близко к сердцу, хотя и должна была признать, что именно она, а не я, смогла верно представить будущее. Меня сразу насторожил ее траурный вид. Она постоянно плакала, а я подумала, что ей будет очень недоставать знаменитого покойника. Потом она крепко обняла меня и дважды поцеловала, как это принято в таких случаях. Она доверительно прошептала мне на ухо, что жена Марсиано умерла в тот же самый день, и мне пришлось раскаяться, что я о ней плохо думала.
— Тромбоз, — сказала Паулина, — бедняжку неожиданно подкосил тромбоз. Да, с такой плохой кровью она должна была умереть от чего-то подобного, она не могла умереть просто во сне, Мерседес, не могла… Бедняжка, какой хорошей она была! В душе она была очень хорошей, моя бедная. Хорошо, по меньшей мере, после стольких лет ожидания она дожила до того, чтобы увидеть Франко в могиле.
Я остолбенела от удивления и задумалась, следует ли радоваться тому, что я родилась в семье, где было невозможно на людях выражать чувства и мысли, или, наоборот, мне следовало пожалеть себя, ведь в моей родной стране шизофреники свободно ходили по улицам. Но еще до того как прозвучал ответ, я поняла, почему невозможно сердиться на слова Паулины, которая продолжала гордо произносить речь.
