Уильям Локк - Сердце женщины
Вся эта история, видимо, страшно забавляла его. Личико Ивонны немного прояснилось.
— Так ты не намерен мешать мне, Амедей? Не станешь предъявлять на меня никаких прав?
— О! не бойся. De cet moment je vais me reflanquer au sapin[22]. Для тебя я буду все равно, что мертвый. Suis pas méchant va![23]
— Благодарю тебя. У тебя всегда было доброе сердце, Амедей. — О! Это была ужасная ошибка — но теперь этого уже не переменишь. Ты видишь, я беспомощна.
— Ну полно, детка, — утешал он ее, снова присаживаясь к столику. — Я же тебе говорю, что это фарс, а не трагедия — как, впрочем, и вся жизнь. Я только смеюсь и никогда не огорчаюсь. А теперь давай потолкуем немного, прежде чем я опять скиксую. Как зовут этого трижды счастливого любимца богов?
Ивонна вздрогнула.
— Прошу тебя, не спрашивай. Мне это все так мучительно. Расскажи мне лучше о себе — о своем голосе — ты не потерял его?
— Голос мой звучит отлично. Лучше, чем когда-либо. Я сегодня вечером пою здесь у вас.
— В курзале?
— Ну да. Потому и приехал сюда. Oh — са marche — pas encore paralysée, celle-la. Приди меня послушать. Et ton petit organe â toi?[24]
— Мало приходится петь. Я перестала выступать публично.
— Это жаль. У тебя был такой прелестный голосок. Я так скучал по нем, когда мы разъехались. Раза два-три я даже из-за этого готов был вернуться к тебе: foi d'artiste[25].
— Ну, мне пора идти, — помолчав, выговорила Ивонна. — Завтра я уезжаю из Остендэ, и мы с тобой больше не увидимся. Ведь ты не думаешь, что я с тобой дурно поступаю, Амедей?
Он опять иронически засмеялся и закурил папироску.
— Наоборот, cher ange[26]. Ты очень милостива, что беседуешь с бедным привидением. И у тебя такое трогательное лицо, словно у бедной маленькой святой, у которой арфа звучит не в тон.
Она встала, спеша покинуть его и уйти куда-нибудь в укромное местечко, чтоб подумать. Она и сейчас еще вся дрожала от волнения. Там внизу, в прохладном парке, по ту сторону сквера, почти нет гуляющих, — там ей не помешают. Надо прийти в себя. Как она взглянет в глаза канонику? Она до смерти боялась встречи с ним.
— Брось ты пить этот гадкий абсент! — ласково сказала она на прощанье.
— Это единственное утешение, которое остается мне — печальному вдовцу.
— Ну, как знаешь. Прощай, Амедей.
— Нет, постой. Куда ты так торопишься? С тех пор, как я узнал, что ты — жена другого, я умираю от любви к тебе.
Он смеялся, не выпуская ее руки. Но в это мгновение Ивонна увидала издали каноника и м-с Уинстэнлей, входящих на террасу. И вырвала руку.
— Вот мой муж.
— Nom de Dieu! — вскричал Базуж, чуть громко не ахнув, при виде этой строгой и чинной фигуры английского священника. — О, моя бедная Ивонна!
Она торопливо пожала ему руку и отошла. Базуж грациозно поклонился, включив в свой поклон и вошедших. Каноник ответил сухим и чопорным кивком головы. М-с Уинстенлей разглядывала его в свой черепаховый лорнет.
— А мы всюду искали тебя и не могли найти, — говорил каноник, входя через большое окно в игорный зал и оставив Базужа на веранде.
— Мне так жаль! — сокрушенно сказала Ивонна.
— Кто этот развязный маленький французик, с которым ты беседовала?
— Старый друг, давнишний знакомый. — Ивонна напрягала все усилия, чтобы придать твердость своему голосу. — Приятель моего первого мужа, неловко было не поговорить с ним — мы ушли на веранду, потому что там спокойнее. Я не могла не сделать этого, Эверард, право же, не могла.
— Милое дитя мое, — успокоительно сказал каноник. — Я не браню тебя — хотя внешность у него не особенно симпатичная.
— Должно быть, в те времена, когда вы были профессиональной певицей, вам приходилось вращаться в смешанном обществе, среди всякого рода богемы, — вставила м-с Уинстэнлей.
— Конечно, — запинаясь, выговорила Ивонна.
В огромном холле они простились с м-с Уинстэнлей, которая осталась ждать Вильмингтонов. — Мы зайдем за вами по пути в концерт сегодня вечером, — сказал каноник.
— Спасибо. — М-с Уинстэнлей взглянула на Ивонну и вдруг воскликнула:
— Боже мой! Что с вами, дорогая? Вы так бледны.
— Со мной? Ничего. — Ивонна силилась улыбнуться.
— Мы пропустили наш обычный час завтрака, — успокоительно сказал каноник. — Должно быть, она просто проголодалась.
— Может быть, — сказала Ивонна.
Они шли опять по диге, в тени белых отелей, мимо веселых террас, на которых завтракали нарядные веселые люди. Но весь блеск и веселье потускнели для Ивонны. За один час все изменилось. Словно черная бездна легла между нею и ее счастьем.
Всего час тому назад она считала своим мужем этого ласкового, серьезного человека, который шел с нею рядом. А теперь — что он ей? Она испуганно вздрогнула при этой мысли и невольно прижалась к нему ближе, словно в надежде позаимствовать у него силу.
Они вошли в переполненную столовую, где метрдотель оставил им столик, заказанный заранее. Ивонна заставляла себя есть, силясь вести разговор. Но эти усилия были слишком тягостны для нее.
Она чувствовала, что сейчас забьется в истерике. Встала и, извинившись перед каноником, ушла в свою комнату.
И здесь бросилась на свою кровать и зарылась лицом в прохладные подушки. Наконец-то ей удалось остаться одной со своим горем и со своим страхом. Она пыталась думать, но все мысли ее путались. Она вздрагивала от ужаса и отвращения, припоминая только что пережитую встречу. Грубая рука схватила мотылька и смяла его, и смела всю пыль с его крыльев.
Немного погодя к ней пришел каноник, озабоченный и ласковый. Что с ней такое? Она больна? Не позвать ли доктора? Хочет она, чтоб он посидел возле нее? — Ивонна порывисто схватила его руку и поцеловала.
— Ты слишком добр ко мне. Я не стою этого. Я не больна. Должно быть, я слишком много ходила по солнцу. Дай мне полежать одной, и я оправлюсь. — Удивленный и растроганный, он нагнулся и поцеловал ее.
— Бедная моя маленькая женушка.
Он подошел к окну и опустил занавеси, чтобы солнце не светило ей в глаза, потом обещал попозже прислать ей чай и вышел.
Этот поцелуй и вся его заботливость немного успокоили Ивонну — она почувствовала себя под охраной любящей руки. И теперь ей было уже не так страшно. Теперь она могла рассуждать. Как же быть? Сказать Эверарду? Но тут она опять уткнулась в подушки и заплакала беззвучно — ей было страшно жаль себя.
— Это только сделает несчастным и его! — простонала она. — Зачем же говорить ему?
Постепенно она успокоилась. Если Амедей сдержит свое обещание и оставит ее в покое, в сущности, ей нечего бояться. Она уговаривала себя, стараясь ободриться. При всех его недостатках, он, действительно, был всего bon enfant. И никакой опасности ей не грозит.
