Вера Колочкова - Рандеву для трех сестер
Вскочив со скамьи, она рванулась было к выходу из беседки, но тут же была остановлена сильной Надиной рукой. Снова железная ее ладонь холодом впилась в предплечье, и Ингу отбросило назад на скамью, как легкое перышко ветром.
– Сиди! – резко и сердито приказала Надя. – Ты что думаешь, мне сейчас легко, что ли? Или Вере легко? Или ты отца нашего не знаешь? Он же все равно сделает так, как решил! Хоть ты головой сейчас об стенку разбейся, все равно так сделает! И поэтому твой дочерний долг – его поступок оправдывать что есть мочи, а не сопли бесполезные пускать! Скрепись, Инга! Будь сильной, ты же дочь его! Причем любимая дочь!
Сжавшись в комок и дрожа то ли от страха, то ли от холода, Инга смотрела на нее во все глаза, потом снова заплакала тихо, опустив голову в ладони. Надя тяжело присела рядом, смотрела на нее молча.
– Девочки, мне страшно… Не ссорьтесь, пожалуйста, не надо. Мне так страшно, девочки, – снова подала слабый голос Верочка, жалко сложив ладони под подбородком. – Что вообще происходит, объясните мне? Я вас слушаю, и не слышу никак, и ничего понять не могу… Папа что, умирает сейчас?
– Да, Вера, умирает. При помощи Ивана Савельича. И с вашего молчаливого согласия. Твоего и Надиного. Такая у нас тут эвтаназия происходит, доморощенная, – тихо и внятно, почти разделяя слова по слогам, проговорила Инга, не отнимая рук от лица.
– Господи… Ой, грех-то какой, девочки… Какой перед Господом грех… – испуганно перекрестилась Верочка.
– Грех, конечно. И я так думаю, – снова прошелестела Инга. – И уж точно никакой не подвиг…
– А ты что, сама бы за отцом ухаживать стала, да? – наклонилась к Ингиному лицу Надя. – Все бросила бы и сюда приехала? Или все-таки на Верочку бы все тяготы взвалила? Сидит тут, рассуждает, самая умная нашлась… Самая дочь любимая…
– Да, стала бы! И приехала бы! Извернулась как-нибудь!
– Ага… Ты бы со своей бабкой для начала управилась, потом рассуждала. Приехала бы она! На кого б ты ее там бросила? Я так понимаю, твой бывший и носа к ней не кажет? Бросил тебе свою мать на руки, как наказал за что. А может, было за что? А, Инга?
– Нет. Я ни в чем перед ним не виновата. Разве в том только, что не любила. Да не о моей сейчас жизни речь, Надь…
– Ну почему же! Ты же у нас тут одна такая – любвеобильная! Ты же нас с Верой обвиняешь в том, что мы отца не любим… А я, если хочешь знать, и сейчас очень горжусь им! Да, именно горжусь! И люблю его именно таким! Сильным, способным на благородный поступок! И я всегда стремилась жить, как он. Сама стремилась свою жизнь определять. Так, как хочу именно я.
– И что, получилось?
– Да. Представь себе, получилось. По крайней мере, я с мужем живу, и хорошо живу, и никакой чужой бабки мне подсунуть никто не посмеет. У меня хороший, достойный брак. Я не знаю, что Вадим тебе наговорил тогда…
– Он ничего мне не говорил, Надя.
– А мне плевать на все это, поняла? Все равно я б тебе его не отдала! Я… Я презираю тебя, Инга. От тебя только одно зло идет. И гадости. И нытье сопливое. Тебя мама и рожать-то не хотела вовсе, она сама нам с Верочкой рассказывала. Родила, чтоб отца удержать…
– Надя, прекрати! Прекрати, что ты говоришь такое ужасное! – в голос заплакала Вера, закрыв лицо руками. – Там папа… А вы… Зачем вы ругаетесь так? Нашли время…
– Да, Верочка, прости. Ты права, – кинулась к ней с объятиями Надя. – Что-то понесло меня, правда… Отец сказал, чтоб мы дружно жили… А мы тут…
– Да, Надя. Давай, исполняй волю отца, – тихо проговорила Инга, кутаясь в накинутую на плечи курку, – дружи давай со мной. Презирай и дружи. Терпи мое зло и дружи, раз папа велел… Что ж делать? Ты ж у нас сильная, ты и с дружбой походя справишься, раз отец велел…
Передернувшись худеньким телом – то ли от волнения, то ли от холода, уставилась куда-то вдаль мутными от горя и отчаяния глазами. Налетевший ветер зашелестел сухими прядями вьюна, покрывающего беседку, сорвал и понес с собой последние листья с деревьев. Осеннее умирание. Бессилие. Холод. И ничего, ничего с этим нельзя поделать. И с жизнью своей, так неказисто сложившейся, тоже ничего поделать нельзя. Неужели права Надя, рассуждая о силе и слабости? Что греха таить, ее, Ингину, жизнь уж точно сильной да состоявшейся не назовешь… Но живет же она ею, и ничего! И там много чего у нее есть! Там есть Анька, там есть какой-никакой, но дом, в котором требуется ее постоянное присутствие, есть обязанности по отношению к Светлане Ивановне, которые, как говорит Родька, сволочью ей быть не дают… И Родька в ее жизни есть. Умный спокойный философ Родька, слава богу, тоже в ее жизни присутствует, хоть и не похожи ее с ним отношения на «качественный брак с сильным партнером». Даже в самой радужной перспективе непохожи. Но все равно – это ее жизнь. Какая уж есть.
На крыльцо вышел Иван Савельич, держа перед собой потертый свой саквояжик, огляделся. Потом поплелся к ним по дорожке, будто на Голгофу взбирался, – медленно, сосредоточенно, по-стариковски сгорбившись. Подошел, проговорил тихо, не поднимая глаз:
– Ну вот и все, девочки. Все кончилось. Идите, он там, в кабинете, лежит. И не держите на меня зла. Я просто его волю выполнил. Он всегда поступал так, как хотел. Он очень сильный, ваш отец. И гордый. Бог его рассудит. А я что – я ничего и не мог…
Коротко взвыла и зашлась в приступе тихого плача Вера. Закаменела лицом и побледнела Надя, свела красивые длинные пальцы в замок, издав отвратительный хрустящий звук. Звук своего собственного горя. И только Инга продолжала смотреть, как ветер несет мимо беседки сухие листья, провожала их широко открытыми глазами, влажными и черно-блестящими. Казалось, она ничего не слышит и не видит, загородившись от происходящего расширенными зрачками. Только летящие по ветру листья. Иван Савельич подошел к ней вплотную, склонился озабоченно, тронул за плечо:
– Инночка, очнись… Все кончилось, говорю…
Вздрогнув, Инга с отвращением сбросила с плеча его руку, встала со скамейки, решительно пошла к дому, распахнула входную дверь. Вскарабкавшись на подгибающихся ногах по лестнице, на цыпочках почему-то подошла к двери отцовского кабинета, заглянула…
Отец лежал, вытянувшись, на кожаном черном диване. Руки аккуратно сложены вдоль сухого тела. Голова на подушке чуть запрокинута. Казалось, он спит. Инга подошла, робко заглянула ему в лицо… Ничего, ничего в этом лице не изменилось. Спокойное, довольное лицо человека, хорошо сделавшего свою работу и прилегшего отдохнуть. Ноги у Инги онемели, будто ударил ее кто по коленкам. Она опустилась на вытертый коврик и заплакала горько и громко, как обиженный ребенок, растирая глаза кулаками. Так плачут потерявшиеся на улице дети, думая, что их просто бросили…
