Дыхание осени 2 (СИ) - Ручей Наталья
— Хотела бы я посмотреть, что там нацарапают в паспорте, — прищуривается свекровь. — За деньги они ему и королевскую родословную придумают.
— Титул не был решающим, когда мы выбирали собаку, — говорит Яр, вкладывая в эти слова некий смысл, который я улавливаю, но не понимаю. — Оформление займет несколько дней, но вряд ли ты оставишь отца одного так надолго.
— Конечно! — вскидывается свекровь. — Если бы я оставляла его одного больше чем на день, давно бы уже была в разводе!
— Поэтому…
— Поэтому твой отец тоже приехал, но мотается по делам. Вы увидитесь с ним за ужином. Вы ведь собирались нас пригласить на ужин? Или этот разговор в коридоре — максимум гостеприимства и мне нужно было позвать твоего отца с собой, посидеть у двери на коврике?
Если это был намек на ужин в моей квартире, то нет! Никто не собирался и не собирается приглашать их! Пусть я буду плохой невесткой — я бывшая, мне уже можно, пусть я разорюсь на каком-нибудь новомодном ресторане, но я даже ложкой не пошевелю, чтобы готовить для нее, а мои диетические хлебцы, которых не жаль, уже съедены.
Сделав вид, что ни минуты не могу без прикосновений Яра, ловлю его ладонь и больно — надеюсь на это — впиваюсь ногтями, без слов выражая свой протест.
— Я был уверен, что и с тобой мы увидимся не раньше ужина, но ты не оставила привычку врываться без предупреждения. — Во взгляде, брошенном на меня, мелькает намек на еще одно подтверждение моей склонности к БДСМ, но с матерью говорит невозмутимо.
— Да ладно! — женщина капризно надувает накрашенные губы. — Я за два дня предупредила тебя, чтобы ты успел все уладить, а ты…
Поднявшись с пуфика, она обходит Егора и рычащую псину, и в замешательстве осматривает зал.
— У вас так…
Проходит вглубь, склоняется над разбросанными снимками, нашими снимками, где каждый отличился лицом, и я уже предвижу, с каким удовольствием она пройдется по фотографиям каблуками — как бы случайно, все равно ведь валяются… Но нет. Ни шага дальше. Задерживает взгляд на приоткрытой дверце шкафа, где сложена наша с Яром одежда. На огромном диване. Усмехнувшись, проходит в комнату Егора.
— У вас так…
Отбрасывает шляпу на кресло, долго молчит, вновь осматривая учиненный нами бардак, а мне так не хочется оправдываться, играть роль любящей, терпеливой, сдержанной, а главное, незаметной.
— По-домашнему? — подсказываю я.
— Не привычно.
— По-домашнему, — настаиваю, — поэтому и непривычно.
Свекровь эффектно разворачивается на каблуках, сверкает в гневе глазами, как амазонка, которой приказали немедленно выйти замуж.
— То есть, — чеканит каждое слово практически по слогам, — ты хочешь сказать, что эта конура и есть дом?!
Еще недавно я могла только мечтать о какой-нибудь конуре, пусть гостинке, пусть комнате в коммуналке, но своей, собственной.
— Да, — говорю, — я действительно считаю эту квартиру домом.
— Для моих сыновей?! — Ее пальцы рисуют возмущенные пируэты, а соболиная шуба насмешливо искрится сединой, подчеркивая окружающую простоту. — Ты считаешь, им подходят эти условия?!
Я смотрю поочередно на Егора и на Яра, и я говорю уверенно за всех нас.
— Почему нет? Не слышала от них жалоб.
Егор хихикает в собачью шею, Яр сжимает мою ладонь и целует за ухом, пока моя воинственность направлена на борьбу не с ним.
— Они рождены для другого, — внушает свекровь. — Для другого, но ты, кажется, так и не поняла этого. Ты вообще не поняла, куда залезла в деревенских лаптях! Это высшее общество! Это цвет нации! Это элита! Это политика! Это деньги!
— Правда? — улыбаюсь ей мягко, хотя негодование просто раздирает на части. Меня несет, можно сказать, заносит на поворотах, но я упорно продолжаю жать на газ, игнорируя тормоза. — Я не буду касаться политики, потому что если у нас прокуроры насилуют девушек и спят со шлюхами в банях, это, конечно, цвет нации — никто даже не спорит. Я не буду касаться судей, которым граждане добровольно посевают кабинеты тысячами долларов — это всего лишь деньги, никто даже не спорит. Я не буду касаться высшего общества, потому что это и политики, и судьи, и прокуроры, которые, конечно же, неприкосновенны, не дай Бог замарать этот цвет нации, но! Скажите мне, для чего рождены ваши дети? Именно ваши? Потому что пока мне кажется, что для одиночества. В огромном доме, безликом доме, забитом слугами, которым все равно.
— Да ты… как ты…
— Вы знаете, как выглядела комната Егора? — перебиваю я.
Женщина хлопает наращенными ресницами, они такие длинные и большие, что не хуже широкополой шляпы гоняют воздух.
— Знаете? — повторяю я. — В том самом, огромном доме со слугами…
Прикрыв на секунду глаза, я мысленно вижу ту комнату и безошибочно перечисляю:
— Коричневый ковролин, практически черный, кровать, заправленная темным покрывалом, зеркальный шкаф, пустые полки на стенах и ноутбук. Ах да, еще ужасно мрачные картины с омаром и чайником на столах.
— Это Бейерен и Хеда — известные нидерландские художники семнадцатого века! Это мастера натюрморта! Но ты этого, конечно, не знаешь. Здесь нужен вкус, чутье. Эти картины бесценны. Ты хочешь сказать, что Егор нуждался в чем-то еще? Ты намекаешь, что мы не можем позволить ребенку все, что он хочет?
— Нет, я хочу спросить: что в комнате было лично Егора? Кроме ноутбука. Что говорило о том, что там живет пытливый, сообразительный подросток, который считает своим долгом искоренять несправедливость в отношении всех, кто никому не нужен?
Женщина застывает с очередной гримасой, словно не может придумать рассмеяться трагикомично или устроить скандал. И мне становится понятной причина ее замешательства.
— Вы когда-нибудь видели его комнату?
— Ах, ну конечно! — все-таки выбирает смех, истеричный, надрывный, искусственный.
А мне не смешно. И троим зрителям этой сцены тоже — ни капельки. Егор смотрит в пол, прижимая сильнее собаку. Яр сжимает и разжимает мою ладонь, напоминая, что он здесь, рядом, и как только я захочу или кто-то из нас перейдет за грань, вмешается. Мне так обидно за мальчика, что нет торжества над врагом.
— Его комната всегда запиралась на ключ, — говорю я.
И свекровь снимает маску заботливой мамы — слишком она для нее тесна, слишком давит, сдирая грим. А пока тщетно ищет другую, я спрашиваю:
— В доме Яра было несколько лестниц, но Егор любил спускаться по одной из них. Вы знаете по какой? По главной, боковой или…
— Да Господи! — взмах рукой. — Да по главной, конечно! Не будет мой сын, как прислуга, красться по запасной! Ты понимаешь это?!
— По веревочной, — говорю я. — Егор около двух лет занимается скалолазанием, вы знаете? Нет, по глазам вижу, что нет. А дом Ярослава — настоящий каменный замок, в котором только тени и ни одного человека, когда они так нужны. Вы знаете об этом? Да, по глазам вижу, что знаете. А эта квартира — да, в ней тесно… сейчас… потому что нас трое, не считая собаки, но мы есть… живые… И что бы там не было… Вы ведь знаете все, что случилось, верно? По глазам вижу, что да… Все мы больше чем просто не безразличны друг другу…
Что-то мелькает в глазах свекрови — глазах, таких похожих на глаза моего маленького темноволосого защитника и бывшего мужа, и я хватаюсь за эту соломинку.
— Вы мне не нравитесь. Я знаю, что это взаимно. Но пожалуйста, — говорю я осипшим голосом, — оставьте… с нами Егора…
Не знаю, заметила ли она невольную паузу. Мне главное, чтобы мальчика не отняли против его воли. Мне противно, мне плохо, мне не хочется ни о чем просить эту женщину, но я повторяю просьбу.
— Я могу купить такой же огромный дом, как у Яра, — говорю я, с благодарностью кутаясь в его объятия, прогоняющие холодящий страх, что меня не услышат. — Могу купить еще больше — было бы для кого. Пожалуйста, оставьте мне Егора, оставьте хотя бы его.
Яр притягивает меня ближе, беря на себя мою усталость, и я позволяю себе эту вольность, слабость — если угодно. Я слаба. Пусть так. Но несмотря на пересохшее горло и готовые вырваться на свободу слезы, я с усилием продолжаю просить своего врага.
