Предатель. В горе и радости - Арина Арская
— Кто-то же должен быть спокойным. Нет желания орать.
— Почему тебе нестыдно?
— Потому что нестыдно, — разжимает пальцы, — это же логично, Ляль.
— Ты себя еще считаешь правым? — я опять начинаю заводиться.
— Я просто принял истину, в которой я урод, — пожимает плечами и смотрит перед собой. — И доказывать обратное я не хочу. Надоело, Ляль.
— И я надоела?
— Ты какой ответ ждешь? — отвечает вопросом на вопрос. — И что он изменит? — Вновь смотрит на меня. — Давай честно, Лиля, наш брак превратился в пустую игру еще до Веры. Я для тебя был мужем только на бумагах. Ты меня терпела сквозь зубы.
Терпела. Да именно терпела, но в сторону развода не думала, потому что пришлось бы уйти из красивого идеального болота, в которой я принцесса.
И в возмущении с обидой за измену Гордея было много страха, что я теряю не мужа, а его семью. Мое мнимое благородство в нежелании поднимать скандал после смерти свекра было обусловлено еще отчасти тем, что я должна остаться Цветочком и идеалом, чтобы даже в такой ситуации все потом восхитились моей выдержкой.
Какая я умница. Мне было так больно, но я смогла задвинуть ради семьи свой эгоизм.
Святая женщина!
Сейчас я готова кинуться к детям, все рассказать о их папуле, который связался с другой тетей, и мне все равно, что они проживают трагедию.
Как все изменилось.
Я возненавидела свекра, поэтому нефиг сейчас по нему лить слезы, и в панике, что я оказалась не той, кем была для самой себя, я готова буянить и разрушать все вокруг. И где тот милый цветочек?
Мне надо успокоиться. Я проживаю жуткую метаморфозу, в которой я узнаю многое о себе, Гордее и наших с ним отношениях.
Больно, страшно, но без осознания всего кошмара, что затаился над лживой картинкой, и принятия своих ошибок, я не смогу подняться на ноги.
— Я не повезу тебя к детям, — говорит Гордей, — не потому, что я боюсь твоей разоблачающей беседы с ними, Ляль. А потому, что я не считаю, что ты пришла в хоть какую-то норму.
— Я не знаю, что такое моя норма, — закрываю глаза. — Не знаю.
Глава 40. Я тебя... я тебя... не люблю!
— Если я тебе надоела…
Гордей разворачивается ко мне:
— Я не знаю, что сейчас чувствую, Ляля, но в последнее время у нас все было не ахти. Если бы ты просто надоела, Ляля, то все было куда легче. Ты моя жена, мать моих детей и все это разорвать по причине “надоело” было невозможно. Я действительно не понимал, что происходит, ясно? Я одновременно был лишним, но в то же время важной частью спектакля моего отца. И то, что это блядский спектакль, — он повышает голос, — я без сомнений понимаю только сейчас! Как и ты! Надоела? Нет, блять! — он почти кричит. — Дело не в этом! Я устал быть для тебя идиотом! Просто, мать твою, устал! И я для тебя таким стал незаметно для самого себя! Медленно, но верно! Самое, блять, время сейчас рассказать любимую притчу отца про лягушек и кипяток!
— Но для Веры ты не был идиотом, да?
Да что же со мной такое. Мы почти дошли у цветочного магазина Аллы, а я опять решила выяснить отношения.
Гордей смеется, приглаживает волосы и закрывает глаза:
— Нет, не был, — вновь смотрит на меня с отчаянной усталостью, — но и не был альфа-самцом, Ляль, ясно? Я был частью ее прошлого. Я был ее отражением, а она моим. Я и она оказались у развалин своих жизней. Тени своего прошлого! Я и она устали!
— От потрахушек?
Я должна заткнуться. Должна, но не могу.
— Ей-богу, лучше бы трахались, Ляль, — глаза у Гордея безумные. — Вот честное слово, Ляль.
Что, блин, происходит?
Я опять ухожу в состояние «Стою на асфальте я в лыжи обутый. Толь лыжи не едут, толь я – долбанутый», и недоуменно моргаю.
Разворачивается, прячет одну руку в карман брюк и шагает размашисто к цветочному Аллы.
Его сторонкой обходят две испуганные девушки, а затем настороженно смотрят на меня, когда я я его растерянно окликаю, опешив на несколько секунд:
— Гордей!
Игнорирует меня.
— Тогда в чем смысл?!
Он останавливается, и я себя ловлю на мысли, что мне сейчас влетит по самое не балуйся, как наглой оборзевшей девочке-подростку, которая довела папу до нервного срыва.
Ничего подобного, как к старшей фигуре, я к Гордею раньше не испытывала, а сейчас я явно ушла на позиции младшего. Младшего, тупого и истеричного.
— То есть ты считаешь мои проблемы, — он разворачивается ко мне, — это потрахушки? В чем смысл? Все куда хуже обычных потрахушек, — делает передышку и продолжает уже на повышенных тонах, — мне надо было с кем-то поговорить! Посидеть на крыше! Покурить на кухне! Два уродливых человека, Лиля, встретились спустя года и оказалось, что только друг с другом можно быть теми, кто мы есть! Слабые, растерянные и одни! Одни в окружении кучи людей! Родственников, друзей, коллег!
Я молчу и перевариваю им сказанное.
— И самое забавное, что тебе по сути насрать на эти разговоры, — вглядывается в мои глаза, а его лицо так близко, что его выдохи пробегают по коже. — Насрать, лишь бы не сунул член в сиськи Веры.
Мне горько признавать, но он прав.
Я вижу, что кричит о своем одиночестве, о том, что для него беседы оказались куда интимнее, чем физическая близость, и что в перекурах с Верой он искал вовлеченность в его растерянность и раздражение, но меня волнует, по сути, лишь то, что он не трахался на стороне.
Я раньше была скрыта от самой себя под выученными, одобряемыми и навязанными эмоциями, а теперь я обнажена сама перед собой, как никогда прежде.
Гордей кричит, выпускает на меня часть одиночества, а я дышу легче, потому что он не совал в Верочку член.
Не унизил грязью, но он ведь так отдалился от меня в этих разговорах с Верой. Он открывал ей душу, искал утешение, а я стою и меня волнует лишь факт физической близости.
Возможно, я сломалась, и просто сейчас не могу испытывать часть эмоций, которая помогла бы проникнуться к
