Одержимый сводный брат - Ирина Ирсс
Однако когда осознаёт, что молчанием сам себя выдаёт, решает переобуться.
Деланно квасится, мол, говоря «вообще не понимаю, о чём ты».
— Кай, — тянет ублюдок, — при чём тут вообще вип зона и прочее? Тебе что, докопаться не до чего? Это было три года назад. Ну провёл я её, и что с того?
И что с того?
Ха, да то, что у меня из-за одной грёбанной правды, которую не знал, последний год крыша ехала так, что самому порой страшно было. Что говорить, про Лину, которая…
Нет, о ней я вообще пока думать не буду.
Меня и так возможного убийства отделяет лишь очень сильная рука друга, а так вообще ничего не остановит.
— А то, что ты ни хрена не сказал мне, что она была там! А это — мать его — изменило бы всё! Всё! — ору, вновь начиная заводиться, вот только Удав продолжает строить комедию.
Оглядывается на тех оставшихся, что решили веселиться здесь до утра. Он снова играет на публику, как бы выставляя меня совсем еб…мы, хотя для всех похоже так и есть. Да даже для самого Удава, потому что он знает, что его обвинить можно в вещах, которые намного хуже какого-то сокрытия. Он не понимает, в чём именно состоит проблема.
И не мудрено, он не знает. Никто из присутствующих не знает, кроме одного, до кого похоже начинает это доходить.
— Постой, — руки Рима прям как-то резко ослабевают, когда он ошалевшим взглядом смотрит на меня. — Это что, тот…
— Да, — отвечаю, даже не давай другу закончить.
И вот тогда то охреневает и он. Рим поворачивается на Удава, и взгляд его такой, что тому становится окончательно не по себе. Удовиченко вдруг осознаёт, что от меня его больше не спасёт никто. И это отличный шанс просто покоечить с этим раз и навсегда, выудить из Удава всю правду, как вдруг Римчук говорит:
— Не надо.
Я не удивлён, потому что просит он меня далеко не из-за этого ублюдка.
— Тебе не нужны неприятности, и так после сегодняшнего будут проблемы, а этот… — Он смотрит на Макса, лицо которого становится резко такого же цвета, что и ковёр под его ногами — белого. — Ты знаешь, Кай, что Макс разнесёт это на весь город.
Знаю, однако почему-то это не внушает никакого страха.
Да и пусть устраивает мне проблемы, мне всё равно на все из них без разницы, кроме той, что уже никогда не смогу решить.
Но тут Рим добавляет очень весомое:
— Она заслуживает знать правду. Направь лучше все силы на это, а не на избавления тех последствий, что возникнут, если ты покалечишь Удава.
— Все разошлись, — говорит Рим, поднимаясь по лестнице.
После того, как я признал, что друг прав и пока что стоит отпустить Удава целым и невредимым, и отступил, Рим взял на себя инициативу очистить дом от гостей. Их оставалось не так уж и много, однако у него всё равно получилось сделать это в довольно короткий срок. Я даже не успел за это время уйти глубоко в мысли, чтобы начать медленно поедать собственный мозг.
Я киваю ему в знак благодарности, хотя если честно, мне было вообще без разницы, останется здесь кто-то или нет. Отца не будет до завтра, но даже если бы он вернулся сегодня с утра, сомневаюсь, что стал бы отчитывать. Разве что, вычил из моего наследства с пару десятков за новый ковёр, который так и так придётся менять, потому что теперь его украшает несколько капель крови из носа Удовиченко.
— Ты знаешь, где она? — Рим садится рядом со мной прям на самую верхнюю лестницу и так же смотрит в большое окно, что тянется во все два этажа.
На улице оказывается уже светло.
— В отеле, — отвечаю сухо, по-прежнему безотрывно разглядывая территорию за воротами, будто бы Лина может быть где-то там.
Хотя она и так где-то там. И если уж сильно заморочиться, можно даже понять направление, в котором стоит смотреть.
— Не надо, — добавляю я, пока Рим ничего не сказал.
— Не надо «что»?
— Ничего говорить.
— А я и не говорю.
— Но собираешься.
Со стороны друга звучит шумный вздох, и я в тот час чувствую его взгляд на себе. Я тоже поворачиваюсь к нему, чтобы он уж точно понял, что я крайне серьёзно.
Мне только не хватало ещё, чтобы Рим начал читать мне морали. Не надо, с этим отлично мой мозг справляется сам.
— Но… — нет, он всё же не может никак воздержаться, — как ты это всё узнал?
Я морщусь, вспоминая, как меня несло после разговора с птичкой, что вообще не ведал, что творю и какую ещё перехожу черту. По сути, она скорее всего даже об этом никогда не узнает, зато мне кажется, после всего, что хуже поступка я не мог совершить. Смешно, учитывая, что я буквально уничтожил её сегодня.
Просто… черт!
Никогда бы не подумал, что убью сам себя. Просто читая то, что творил этот год. Я думал, она непроницаема, а оказалось…
— Дневник, — наконец признаюсь я, утыкаясь взглядом к себе под ноги.
Давай, Рим, проедься по мне катком, чтобы не было так паршиво.
Я такой безмозглый олень.
Ни разу. Просто, черт возьми, ни разу у меня не хватило ума сверить грёбанный почерк. А тут… сам не помню, как дошла наконец эта мысль до меня. Один момент я стою в спальне её матери, а в следующей достаю из первого попавшегося ящика какой-то блокнот. Мне понадобилось полчаса, чтобы понять, что это — её дневник. До этого я как одержимый искал хоть одно совпадение в почерке, но ни одного не нашёл, кроме того, что все буквы в принципе пишутся одинаково. В остальном же — всё, абсолютно всё было разное в них.
Почерк Лины мягкий и аккуратный, прямой и закругленный, совсем не похожий на тот размашистый и косой, что скинули мне в фотографии и что потом видел собственными глазами в том проклятом журнале, который так долго отказывались мне показать.
И в тот момент, я почему-то думал, что худшего чувства уже никогда не испытаю.
Наивный дебил.
Мне стоило только вчитаться один раз в слова — и вот тут то меня уже накрыло по-настоящему.
