Кристин Орбэн - Шмотки
Очная ставка
– Когда вы вошли, я вас не узнал...
Все они так говорят. Но он произнес эти слова чуть насмешливо и по сравнению с другими более ласково.
Нормально. Меня никогда не узнают, поскольку я все время меняюсь. Мы – мое одеяние и я сама – уселись. И с этого момента в первый раз за всю нашу совместную жизнь между нами возникли разногласия. Ничего общего с теми, что были связаны с суровостью униформы или вычурностью костюма, который был на мне во время визита в Ламорлэ. Нет, это была глубокая дисгармония – той особенной природы, что омрачала обстановку, как тетушка, вечно ляпающая что-нибудь невпопад, которую обычно стараются скрывать от гостей. Мои шмотки будто налились свинцом, они звучали фальшиво, из-за них моя попытка обольщения могла потерпеть неудачу, но, несмотря на это препятствие, я была готова заткнуть глотку любому бедолаге, который осмелился бы раскритиковать их. Мое естество терзало меня, это столь оспариваемое естество казалось мне сделанным из ткани цветком, готовым заговорить. Но было слишком рано. Но почему именно в тот момент, когда я сидела в кафе напротив мужчины, во мне поднялась волна беспокойства? Почему именно сейчас, а не позже, в спокойной обстановке, в моей гардеробной? Должно быть, я созрела: километры ткани, килограммы стразов и пайеток довершили мое взросление. Может быть, пришла пора расстаться со всем этим? Невозможно. Я вцепилась в свою розовую кроличью накидку, хоть это могло сослужить мне скверную службу в глазах профессора-медика.
Он заказал шампанское. Мы чокнулись, прежде чем заговорить как любовники, коими мы не были.
Он разглядывал меня благоговейно и вместе с тем с вожделением, уверенно используя то и дело повисавшие паузы; эти молчаливые паузы тревожили меня; робея, я щедро сыпала словами, будто покрывая нудное до жути черное платье брошками, булавками или фальшивыми украшениями. Я была порабощена. Бесполезно спрашивать почему, прочтите лучше «Космополитен» или «Мари-Клер».
Нередко во время пауз его глаза были прикованы к моим губам. Нумерованные незнакомцы научили меня дешифровать этот взгляд. Ввинчивающийся в рот взгляд означает: «Хочу увлечь тебя в спальню, закрыть дверь на ключ и ласкать». Мне хотелось того же. Пылко. Немедленно. Я бы не побоялась сбросить свои шмотки. О почтенные дамы! Мои шмотки были не только воспитанными, осведомленными, образованными, они помогли мне научиться обходиться без них. Тяжесть желания нарастала. Меня качали волшебные волны. Доктор Джекил не возник из последнего дождя.
– Так вы называете себя Дарлинг? – спросил он, разглядывая меня. Потом повторил с легкой понимающей усмешкой: – Дарлинг, Дарлинг. Звучит как песня. Разве можно остаться равнодушным к той, кого зовут Дарлинг?
– Надеюсь, нет.
Я улыбнулась, а он откровенно радостно продолжал глядеть на меня.
Вдруг наступил тот момент, которого я так опасалась: его взгляд с моих губ перекочевал на меховую накидку. Мои румяна цвета индийской розы приобрели оттенок фуксии. Остерегаясь насмешек, я спустила накидку на спинку кресла, открыв плечи – округлые и сияющие, как созревший плод. И все изменилось. Я правильно сделала, запустив обратную перемотку,– все сравнения сразу отпали. Все. Никакое другое свидание – даже с мужем номер 1 или с незнакомцем номер 2 – не сопровождалось этим внутренним рокотом.
Глаза его засияли, в этом было трудно усомниться. Я превратилась в вожделенный объект, как тот, что красуется в витрине, в самом центре, это мне нравилось. Бог был со мной, а не только с моей юбкой. Бог с восторгом смотрел на мою загорелую кожу, даже не подозревая обо всяких там искусственных загарах, притирках «Estee Lauder» и солнышке, распыляемом с помощью пульверизатора в немедленно сохнущем автозагаре «Ланком». Я смеялась, показывая белые, как бусы из таитянского жемчуга, зубы. Мне хотелось, чтобы меня укротил этот мужчина. Он пробудил меня, он польстил моему женскому тщеславию.
– Вы замерзнете.
Мне и правда было холодно. Но я хотела, чтобы он видел мои плечи. Желая пленить его, я решила, что не стоит пренебрегать даже малейшим преимуществом. И потом, я стыдилась своей кроличьей накидки и стыдилась, что испытываю этот стыд. Я трепетала при одной мысли, что он заметит это.
– Если вам не холодно, тем лучше, потому что мне нравятся ваши плечи и совсем не нравится ваша розовая кроличья накидка.
Ну вот, он оскорбляет членов моей семьи.
Я изобразила смущение.
– Да?
– Я хочу сказать, что, чтобы выделяться среди толпы, вам вовсе не нужен этот розовый кролик. Достаточно платья, обвевающего ваши колени при ходьбе. Ваш приход был великолепен. Вы так прекрасны, что к этому можно прибавить? По-прежнему пятьдесят кило на метр семьдесят четыре?
Я кивнула.
– Надеюсь, вы не сбежите от меня, если я скажу вам, что ваши плечи – это самое дивное украшение в мире...
– Ну, все зависит от... если у вас по-прежнему семьдесят кило на метр восемьдесят.
Это точно, бог влюбленных существует, иначе у меня бы недостало дерзости для подобной реплики.
Он рассмеялся:
– Так вы не забыли...
Я бросила взгляд на часы: он покорен, пора уходить. Именно так действовал Казанова: на первом свидании нельзя перебарщивать, уход должен вызывать сожаление. И потом, я переживала жестокую бурю: я была готова отринуть своих предков, предать накидку из розового кролика от Дольче-Габбана, только бы понравиться мужчине, способному напялить на себя брюки-багги, эдакому вылезшему из лаборатории Тен-Тену без Милу.
– Дарлинг, ваше имя – это декларация любви.
– Но люди зачастую не смеют обращаться ко мне так.
– Я смею.
– Понимаю, но Дарлинг не в счет, поскольку это прозвище.
– А вы хотели бы, чтобы было иначе?
Покраснев, я уткнулась носом в бокал шампанского, щеки расцвели розовой карамелью; было такое ощущение, что витавшие над моей головой стрекозы опустились мне на волосы, а затем проникли внутрь и закружились там; мне казалось, что вся моя жизнь зависит от этого свидания. Сколько же времени я уже сижу напротив него: пятнадцать минут, полчаса? Я не знала. Знала только, что напряжение этого момента стоило нескольких жизней. Слова теснились в голове, но я не могла вымолвить ни звука. Вокруг нас было довольно много народа, но никогда еще я не была к этому столь равнодушна.
Повисло молчание. Решительно, он мастерски играет в эти игры. Мне не хотелось, чтобы он расспрашивал меня о том, чем я занимаюсь; не сейчас, мне необходимо подыскать оправдания для моего шкафа, для походов в «Бон Марше» и на блошиные рынки, мой ответ его явно разочарует. Поймав мой взгляд, будто брошенный предмет, он заставил меня поднять голову. Нет, сейчас он вовсе не помышлял ни о моих, ни о своих занятиях. Он настойчиво вглядывался в мое лицо. В этот момент он – я в этом уверена – хотел понять совсем иное, куда более существенное, он хотел понять, к примеру, находит ли во мне отклик то влечение, которое он испытывает ко мне. Казанова не рекомендовал бы мне отвечать на сей безмолвный вопрос. Я была захвачена неумолимым потоком, меня влекло к нему – к его сущности, телу, коже, дыханию, вибрациям. Я была готова сдаться на милость победителя, он упорно не отводил взгляда и, судя по всему, испытывал те же чувства.
