Татьяна Туринская - В погоне за облаком, или Блажь вдогонку

С некоторых пор этот вопрос терзал и Наталью. Когда-то ей было наплевать, откуда взялась Ольга Авраменко, и с какого перепугу Лёшка на ней женился. Тогда важным было лишь то, что при Наташином желании женился бы он на ней, как миленький, и плевать, что Ольга уже и платье купила, и фату. Наташа убедилась, что по-прежнему является для Лёшки пупом вселенной, на том и успокоилась — он ведь ей в те далекие поры почему-то не был нужен. Даже странно. Почему? Потому что Наталья тогда была молодая и глупая, вот почему.

А теперь вдруг ревность к Ольге стала терзать. А больше всякой ревности съедало любопытство: почему именно Ольга? Как она оказалась на Наташином месте?

Мать не замечала дочкиной задумчивости. Жарила палтус — по кухне плыл удушающе-приторный запах. Когда-то Наталья терпеть не могла рыбу в любом виде, палтус пренебрежительно называла "палтусиной". Девять лет, прожитых вдали от моря, а соответственно и от рыбы, в корне изменили ее вкусы и взгляды. Теперь крепкий рыбный дух казался ароматом.

— Друг Лёшкин погиб — не помню, писала я тебе? Грушевский.

— Груша?! Как же так?

Димку Грушевского Наталья знала больше визуально — все их разговоры, пожалуй, сводились больше к "Привет" — "Пока". Но то, что погиб мужчина в расцвете лет, ошеломило. Смерть может забирать кого постарше, но и тогда ее воспринимают в штыки. А она порою наглеет, кося всех подряд: хоть малого, хоть старого. А у Груши ведь жена, сын маленький…

— Как-как? По дурости. Как еще молодым умереть можно? Зимой. Жене рога наставлял в машине. Холодно — включили отопление, да и угорели оба. Нашли утром — голые, в обнимочку. Позорище. У него жена дома, у нее муж в рейсе. Дети у обоих маленькие. Эх, не нагулялись в свое время…

Ближе к вечеру прибежала Галка Ручкина, в простонародье Карандаш — худая, ровная, как одноименное канцелярское изделие. Без малейшего изгиба. При этом нельзя сказать, что у Галки нет талии. Талия как раз есть. Бедер нет, груди нет — одна сплошная талия, а в придачу к ней голова да ноги.

Ручкина всю жизнь прожила в соседнем доме — потому и сдружились когда-то, что удобно было друг к дружке бегать. Это к ней Наталья советоваться побежала, когда Лёшка дал ей час на раздумье.

Галка затащила Наталью к себе:

— Я одна, старики до осени в деревне сидят безвылазно — свобода!

Свобода в Галкином понимании — покурить, не таясь родительского глаза. Бабе за тридцать, а она все от мамки прячется. Смешно.

Оглядевшись, и не обнаружив в комнате подруги мужских вещей, Наталья смекнула:

— Так и ждешь принца?

— Какой принц?! Не до жиру. Я уже и на нищего согласна. Но мужики при виде меня разбегаются — отощать с такой женой боятся.

— Ты сала с шоколадом накрути, и на булочку мажь — говорят, здорово от излишней худобы помогает. Правда, теперь считается, что излишней бывает только полнота, — похлопав себя по нехудым бокам, Наталья горько усмехнулась: — Где ты, талия?

— Да ладно, брось прибедняться. Выглядишь отлично. Ну что, за встречу?

Давненько Наталья не пила домашнего вина. Вино ей не понравилось: чересчур сладкое, какой-то забродивший фруктовый компот.

— Ну что, как ты?

Поинтересовалась из любезности: с первого взгляда было видно, что Галка по-прежнему никак: ни мужика рядом, ни работы путевой с путевой же зарплатой. Неустроенная, неухоженная какая-то.

— А, что я? — махнула та рукой. — Кому это интересно? Ты про себя расскажи. Не каждый день с живым классиком общаешься.

— Ай, брось! Нашла классика! Такие в классики не выбиваются. Разве что количеством в книгу рекордов пробраться могут, но для этого я слишком ленива. Для классиков нужно что-то интеллектуальное писать. А я только детективы настукивать и умею. Да и тех всего-то пять штук настучала.

— Как пять? У меня только четыре!

— Пятый через пару месяцев выйдет. Пошли на балкон — чего тут дымить?

На балконе было хорошо. Дневной зной уступил вечерней прохладе. Не совсем прохладе, но духота развеялась, едва лишь солнце испачкало море оранжевой закатной полосой. Запах прелых водорослей, который Наталья называла ароматом малой родины, здесь не ощущался — слишком далеко: отсюда море можно было видеть, но не слышать и не вдыхать ни с чем не сравнимую смесь запахов йода, песка, пенистых гребней волн, жаренных на костре мидий, и выжженной солнцем травы.

— Нет, Натка, серьезно — как это у тебя получается? Как ты пишешь?

— Как-как, ручками, — для верности Наталья покрутила руками перед Галкиным носом: — Ручки-то вот они!

— Ну правда. Расскажи!

— На самом деле все просто. Есть у меня волшебный наборчик, в нем тридцать три буквы. А дальше легко: выбираешь из набора подходящую буковку, за ней еще одну, еще… Нанизываешь их как бусины на ниточку — вот тебе и все писательство.

— Про тридцать три буквы кому другому расскажи — у меня тоже такой наборчик имеется. Допустим, буковки я бы тоже друг на дружку нанизала — не велика сложность. А сюжет? Где ты берешь все эти истории? У тебя в милиции кто-то знакомый, да? Случаи всякие рассказывают?

— Знакомые, Карандаш, никогда не помешают. Хоть в милиции, хоть в ЖЭКе. Но собственные мозги надежнее, это я тебе как писатель говорю.

Ручкина слушала доверчиво, понимающе качала головой — ах, вот в чем секрет, оказывается! Наталью ее серьезность здорово рассмешила.

— На глупые вопросы напрашиваются глупые ответы. И не надо принимать мои слова за мнение великого авторитета. Ты мне лучше про Дружникова расскажи. Как он?

Живость в глазах подруги угасла — Дружников явно не представлял для нее интереса, в отличие от литературы.

— Что с ним сделается? Да я и не видела его сто лет.

— Так уж и сто. А что говорят?

— О нем? Да кто о нем говорить станет? Кому он нужен, твой Дружников?

Наталья едва сдержалась, чтобы не ответить: "Мне. Мне он нужен". Ни к чему раньше времени давать повод для сплетен. Карандаш как раз очень любит пышнословить по поводу и без. Завтра наверняка вся округа будет знать, что в родной город приехал живой классик.

Ну что ж, Наталье это только на руку — до Алёши быстрее дойдут слухи о ее возвращении.

Алексей проделывал над нею какие-то эксперименты — иначе Наталья его "па" назвать не могла. Слов не хватало — паршивый она, видимо, писатель. Где ее волшебный наборчик с буковками? Почему из тридцати трех остались только три? Куда делись остальные тридцать? А оставшиеся почему-то упорно складываются в малоинтеллектуальное "Вау!", подходящее скорее бестолковым подросткам, но никак не умудренной жизненным опытом женщине.

Руки, опять эти руки. Бесшабашные, искусные. Где они были раньше? Почему Лёшка — еще не Алёша, не Алексей — не отпускал их на волю? Что он делал с ними, чтобы они казались бездушными, рутинными?