Эрика Джонг - Как спасти свою жизнь
— Пенни. Я думал, ты давно знаешь.
— Беннет сказал мне об этом только на прошлой неделе.
— А чем прошлая неделя отличалась от всех остальных?
— Не знаю. Может быть, его раздражает моя известность и он не нашел лучшего способа мне это показать. А может, он просто хочет меня унизить. И ты знаешь, ему удалось добиться своего. Я просто в отчаянии. И вне себя от злости. Так бы и прибила на месте всех мужчин восточной наружности.
— Удивительное дело! Я думал, ты знаешь об этом тысячу лет!
— Почему?
— Помнишь, когда вы вернулись из Вены, ты сказала мне, что вы все обсудили…
— Мне показалось, что все. Я-то действительно рассказала все, а вот Беннет нет. Это и бесит меня больше всего. Я всегда считалась нехорошей девочкой. Он был вынужден пойти на это из-за меня.
— О Господи!
— Но почему ты мне об этом не сказал?
Майкл задумчиво посасывает трубку:
— Потому же, почему ты не сказала мне о Диди. Я с самого начала знал про Беннета с Пенни, точно так же, как ты знала про Диди и этого хипаря. Почему же ты не сказала мне?
— Я боялась, что это заденет тебя. Я не хотела брать на себя ответственность за ваш брак. Конечно, с моей стороны это было уклонение от ответственности. Признаю себя виновной.
— Я тоже.
Мы сидим и смотрим друг на друга, размышляя о том, что все могло бы сложиться иначе, если бы мы оба знали. Мы бы могли сойтись с Майклом, или завести романы на стороне, или, в конце концов, раньше бросить своих супругов… На мгновение воцаряется тишина: мы разматываем про себя ленту памяти.
— Когда ты узнал про Беннета и Пенни? — спрашиваю я наконец.
— Почти сразу, как только они сошлись. Ты помнишь, где была квартира Пенни и Робби?
— Как раз над твоей.
— Нет, в другом подъезде. Ну так вот, как-то раз я пришел домой днем, во время тревоги, но на нашей лестнице было полно детей, и я побежал в другой подъезд, рассчитывая пройти через помещение для прислуги. И кого, ты думаешь, я встретил? Беннета. Он стоял на лестничной клетке с видом заговорщика. Увидел меня и отвел глаза. И тут меня осенило: Пенни и Беннет! Черт побери! А он и говорит — в этой своей фальшивой манере: «Привет, Майкл!» — Я хотел ему сказать: «Ах ты, сукин сын!», — ты же знаешь, я всегда считал, что он тебя в грош не ставит, но, конечно, смолчал. Ведь я по натуре профессиональный трус, тем более что он уже побежал по лестнице вниз. Так я обо всем догадался, а потом и Диди подтвердила. Ей Пенни сама рассказала обо всем, причем, думаю, с самыми пикантными подробностями. Да что говорить, об этом знали все.
Вновь открываются мои едва зажившие раны. Из них, невидимых, по капле сочится кровь.
— Неужели все?
— Да. Меня каждый раз убивало, когда я видел, как вы всей компашкой: ты, Беннет и Пенни, — бежите трусцой. Все знали, кроме тебя. И пожалуй, Робби. Но он тогда крутил со своей секретаршей… Откровенно говоря, я всегда считал, что Беннет по-свински поступает с тобой.
— Ну почему же ты не сказал?!
— Ни один здравомыслящий человек не станет лезть в чужую семейную жизнь. Ты сама ведь знаешь.
Я опускаю голову:
— Мне казалось, Диди тоже жестоко с тобой обходится.
— И ты тоже мне ничего не сказала. А однажды даже сама отвезла ее в город, чтобы она могла встретиться со своим хахалем.
— Я была вынуждена, она…
— Ладно уж. Я на тебя не в обиде. Так просто, шучу. Ты почему-то все время пыталась чем-то оправдать свою жизнь с Беннетом, старалась убедить себя, что все в порядке. Я бы так не смог. А ты старалась изо всех сил. — Он берет меня за руку, и я начинаю плакать: очень тихо, но очень упорно.
— Как ты думаешь, почему я так долго цеплялась за него?
— Трудно сказать. Все мы так или иначе стараемся оправдать свой брак. Может, всему виной наша неспособность признавать собственные ошибки. А может, сказывается желание противопоставить себя миру. Ведь если мы признаем, что наш брак — дерьмо, значит, мы частично признаем, что насмарку пошла вся наша жизнь. Столько лет отдано ошибке? Требуется большое мужество, чтобы это признать. Вот мы и защищаем свой брак, оправдываем его, пока окончательно не припрет. Лично на меня в этом плане сильно повлияла смерть отца. Почему-то тогда я особенно остро ощутил, что нельзя жить с человеком, которого презираешь. Даже если очень боишься остаться один. Жизнь — слишком дорогая вещь, чтобы растрачивать ее на презрение.
— Да, ты прав. Это ужасно — презирать мужа или жену. А ведь я так и жила все эти годы. Бог мой, как это мучительно!
— Ты помнишь ту осень, когда мы вернулись из Германии? — Я киваю. — Еще немножко, и между нами бы начался настоящий любовный роман. Ты, кажется, даже этого хотела, да и я был готов принять условия игры, к чему еще не был готов в Гейдельберге. Там я был не в состоянии завязать интрижку, хотя и знал про Диди. Знаешь, почему я не стал форсировать события?
— Нет. Почему?
— Если бы мы стали с тобой настолько близки, мне бы пришлось рассказать тебе про Беннета, а мне этого очень не хотелось.
— О, Майкл! — восклицаю я, спрыгивая со стула и бросаясь ему на шею. Я благодарна ему за то, что есть еще в мире люди, для которых интимная близость и секс — это не пустой звук.
Майкл обнимает меня, и мы стоим некоторое время обнявшись, слегка раскачиваясь и оплакивая прошлое: потерянные годы в Германии, несложившуюся личную жизнь и нашу несостоявшуюся близость. А потом он разжимает объятие, нежно, но решительно.
— Я приготовлю на обед куриную печенку, хорошо?
— Хорошо, — разочарованно говорю я. — Вообще-то я думала, что мы с тобой займемся любовью — после стольких-то лет.
Майкл улыбаясь стоит в дверях.
— Если ты через месяц не передумаешь, то обязательно займемся, я тебе обещаю. Но сейчас ты так возбуждена… Я не хочу пользоваться твоим состоянием.
— Каким еще состоянием? — спрашиваю я, слизывая слезы с уголков губ.
На кухне он рассказывает мне польские анекдоты и смешные случаи из собственной практики. На сковородке шипит печенка, а сердце разрывается от боли: все в мире против меня. В такие минуты особенно важно иметь друзей. Особенно таких, которые готовят для тебя куриную печенку.
— Помнишь, как я сломала ногу?
— Как же я могу об этом забыть? В гипсе ты была жутко сексуальной! Помню, как-то раз у тебя поверх гипса была надета черная сетка, а на коленке красовалась алая роза из бархата. А ведь ты всегда была ко мне неравнодушна, ну скажи!
— Ты же сам знаешь, что неотразим! — говорю я, вкладывая в эти слова не только иронию. В этот момент я вспоминаю всех мужчин, с которыми меня связывала нежная дружба, шутливые и приятельские отношения. Ну почему мой муж — тот единственный человек, с которым мне не о чем говорить?
