Кристин Ханна - Светлячок надежды
Это чужая комната.
В ее комнате были светлые обои в полоску, деревянные полы и боковое освещение вместо яркого – как на допросах – светильника под потолком. Она подошла к черному комоду с зеркалом, представляя на его месте другой – ее комод, тот самый, который мама когда-то сама разрисовала. (Больше красок, мама, больше звезд!)Он выглядел бы нелепо в этой строгой комнате, как сама Мара в школе в Беверли-Хиллз.
Она взяла музыкальную шкатулку с персонажами из «Шрека», которую везла с собой. Подарок Талли на ее двенадцатый день рождения.
Зеленая коробочка как будто стала меньше и ярче. Мара повернула ключ, чтобы завести ее, и откинула крышку. Пластмассовая фигурка Фионы выскочила со щелчком и закружилась в такт музыке. Эй, теперь ты настоящая звезда.
Внутри пологого пространства хранилась разномастная коллекция дорогих ее сердцу вещиц – агат с дикого пляжа Калалох, наконечник стрелы, найденный на заднем дворе дома, крошечный пластмассовый динозавр, фигурка Фродо, гранатовые сережки, подаренные ей Талли на тринадцатый день рождения, а на самом дне розовый перочинный нож в форме Спейс-Нидл [13], купленный в выставочном центре Сиэтла.
Мара раскрыла нож и посмотрела на маленькое лезвие.
– Джонни, мне кажется она еще маленькая.
– Она достаточно взрослая, Кейт. Моя девочка достаточно умна, чтобы не поранить себя. Правда, Мара?
– Будь осторожна, малышка, не порежься.
Мара прижала маленькое широкое лезвие к левой ладони.
По телу пробежала дрожь. Мара тронула лезвие и случайно порезалась.
На ладони выступила кровь. Ее цвет заворожил Мару. Неожиданно яркая и притягательная. Она и не представляла себе такого насыщенного цвета. Похоже на алые губы Белоснежки из мультфильма.
Мара не могла отвести взгляд от ладони. Разумеется, она чувствовала боль – резкую, одновременно и сладкую, и горькую. Но вытерпеть ее было куда проще, чем вынести боль утраты и мучительное ощущение, что тебя бросили.
Ей было больно, но Мара радовалась этой боли, ожидаемой и естественной. Она смотрела, как кровь стекает с ладони, капает на черную туфлю и там почти исчезает – почти, но не совсем.
Впервые за несколько месяцев она почувствовала облегчение.
Следующие несколько недель Мара худела и отмечала свою скорбь крошечными порезами на внутренней стороне плеча или верхней части бедер. Каждый раз, когда она чувствовала себя подавленной, растерянной или сердилась на Бога, Мара резала себя. Она понимала, что поступает плохо, что это ненормально, но остановиться не могла. Раскрывая розовый перочинный нож, лезвие которого теперь было покрыто засохшими темно-красными пятнами, она чувствовала прилив сил.
Невероятно, но факт: от самой сильной депрессии она могла избавиться только одним способом – причинив себе боль. Мара не знала, почему так происходит, впрочем, это ей было безразлично. Кровь лучше слез или воплей. Порезы и боль помогали ей держаться.
В утро Рождества Мара проснулась рано. Первая, еще не очень отчетливая мысль: «Сегодня Рождество, мама», – а потом пришло осознание. Мама умерла. Мара снова закрыла глаза, мечтая заснуть и ничего не знать и не слышать.
Снизу доносились разнообразные звуки – семья собиралась вместе. Шаги по лестнице, хлопанье дверей. Братья громко звали ее. Наверное, они как безумные бегают по дому, хватают бабушку за руку, тащат из-под елки подарки и так сильно трясут их, что внутри что-то гремит. Мамы нет, и утихомирить их некому. Как ей только пережить этот день?
Это помогает. Ты уже пробовала. А больно всего одну секунду. И никто не узнает.
Она встала с постели, шагнула к комоду и взяла шкатулку. Трясущимися руками откинула крышку.
Вот он, нож. Мара раскрыла его.
Кончик такой острый, такой красивый.
Она проткнула подушечку пальца, чувствуя, как поддается кожа. На поверхности выступила кровь, завораживающая алая капля, и при взгляде на нее Мара снова почувствовала возбуждение. Стеснение в груди, которое становилось все сильнее, мгновенно исчезло – словно поворотом вентиля кто-то выпустил пар. Несколько капель скатились по тыльной стороне ладони и упали на пол.
Мара завороженно смотрела на алую струйку.
Зазвонил сотовый телефон. Мара попятилась, оглянулась и, обнаружив телефон рядом с кроватью, подняла его.
– Алло?
– Привет, Мара, это я, Талли. Хотела позвонить тебе до того, как ты начнешь открывать подарки. Я знаю, сколько времени это занимает у вас дома – открыть все подарки сразу.
Мара схватила с комода носок и обмотала палец.
– Что случилось? – спросила Талли.
Мара сжала кровоточащий палец. Порез пульсировал. Боль должна была успокоить, но Талли слышала каждый ее вздох, и Мара чувствовала только стыд.
– Ничего. Просто… Рождество без нее.
– Да.
Мара села на край кровати. В голове шевельнулась мысль: что будет, если она расскажет кому-нибудь о порезах. Ей хотелось покончить с этим. Действительно хотелось.
– У тебя уже появились подруги? – спросила Талли.
Мара терпеть не могла этот вопрос.
– Куча.
– Противные девчонки, да? – спросила Талли. – Что еще ждать от Беверли-Хиллз.
Мара не знала, что ответить. Она ни с кем не подружилась в новой школе, но ведь она и не пыталась.
– Тебе не нужна куча подруг, Мара. Достаточно одной.
– Талли-и-Кейт, – глухо сказала она. – Легендарная история дружбы.
– Я всегда с тобой. Ты же это знаешь, правда?
– Тогда помоги мне. Научи, как стать счастливой.
Талли вздохнула.
– В такой ситуации лучше бы обратиться к твоей маме. Она верила в то, что счастье возможно, и в то, что жизнь станет лучше. Но если хочешь знать мое мнение, я думаю, что жизнь сначала бьет тебя, а потом ты умираешь.
– Так и есть, жизнь действительна бьет. А потом ты умираешь.
– Поговори со мной, Мара.
– Мне здесь не нравится, – тихо говорит она. – Я скучаю по ней каждый день.
– Я тоже.
После этих слов говорить было уже не о чем. Прошлого не вернешь. Они обе усвоили этот урок.
– Я люблю тебя, Мара.
– Что ты делаешь на Рождество?
В разговоре повисла пауза. Маре показалось, что она слышит вздох.
– Ничего, – ответила ее крестная.
– Все изменилось, да? – сказала Мара.
– Да, – согласилась Талли. – И мне это очень не нравится. Особенно в такие дни, как сегодня.
Вот за это Мара и любила свою крестную. Талли была единственным человеком, который никогда не лгал и не говорил, что станет легче.
