Долорес Палья - Где ты, любовь моя?
Он не просто ушел из семинарии. Он ушел под напором неприемлемых для него самого обстоятельств. Ему никогда не хотелось бросить все вот так, в порыве гнева. Его будто бы обманули, провели, не дали выбрать самому, и он злился за это на Рытова.
Долгое время он был не в состоянии взяться за письмо родителям, все откладывал и откладывал.
А когда решился, уже после Рождества, в его послании в основном отразилась боль из-за того, что разрыв произошел так внезапно. Милош бесконечно уважал своего отца и безумно нервничал, ожидая его реакции. Одна мысль о том, что он причинит боль этому дорогому для него человеку, сводила его с ума. Несколько дней письмо валялось у Милоша в кармане; он никак не мог заставить себя опустить его в почтовый ящик. Поняв, что я заметила это, он потупил взор и в тот же день, проходя мимо почты на рю де Университет, вытащил его из кармана, купил марку и опустил в ящик. В глазах его была тревога.
Ответ пришел только через две недели. И две недели он ждал его, день за днем, не желая обсуждать это. Казалось, он вообще не хотел говорить на эту тему. По крайней мере, со мной.
И вот Серж принес ответ. Милош опасливо взял в руки конверт и отошел в сторону, не сводя с него взгляда. Мы с Сержем сделали вид, что ничего не заметили, и завели разговор о чем-то несущественном. Через минуту-другую лицо Милоша просветлело, плечи расслабились.
- Все в порядке. Он говорит, что я правильно поступил. Говорит, что понимает меня.
Как здорово было видеть безмерное облегчение, явно написанное у него на лице. Серж поглядел на меня и выдохнул, всем видом показывая, что опасность миновала.
У нас с отцом всегда были, мягко говоря, немного другие взаимоотношения, поэтому мне было трудно понять Милоша с его чуть ли не рабским преклонением перед родителями. Глядя назад, я понимаю, что если бы я задалась целью найти полную противоположность своему образу жизни и воспитанию, то более непохожего человека, чем Милош, во всем свете не сыскать. Я даже не представляла, как мне вести себя с ним, и постоянно чувствовала свою беспомощность. И теперь могла только от души порадоваться, что он обрел душевный покой, нашел взаимопонимание и с самим собой, и со своими родителями.
«Может, я и осудил бы тебя при иных обстоятельствах, в другое время. Однако в изгнании, в нужде и полном одиночестве, в котором ты, как я понимаю, пребываешь, поскольку Алексис сейчас в Германии, ты должен сам выбирать свой путь. Есть множество способов служить Богу. Твоей веры в Него вполне достаточно, так же как и моей веры в тебя. Выбери свой путь, строй свою жизнь. Не суди Рытова, не суди Церковь, не стоит делать горьких выводов. Твое сердце само подскажет тебе, что правильно, а что нет. Ты всегда это знал. Бог не оставит тебя, и я тоже» - так писал его отец.
Глава 23
Такси медленно продвигалось в вечернем потоке машин, останавливаясь на светофорах, упорно прокладывая себе дорогу.
Вот и конец пути, скоро я увижу Клода. Прямо как в те последние недели 1950 года, запутанные, нереальные, когда все свалилось на нас разом. Когда наша легкая, такая естественная жизнь пошла кувырком, когда все перевернулось с ног на голову, а мы оказались совершенно к этому не готовы.
Я вспомнила другое такси, и оно несло нас в больницу на севере Парижа. Мы сидели по бокам, Николь в центре. У Жана случился сердечный приступ прямо на улице. Бледные, молчаливые, мы не могли найти слов утешения, не знали, как поддержать ее.
Ночное бдение в холодной приемной больницы. Дежурные сестры бегали туда-сюда, не обращая на нас никакого внимания, а мы все ждали, что нам скажут - с Жаном все в порядке, ничего серьезного, он поправится, - потому что мы не могли принять эту смерть; и мы провели в этой ободранной, промозглой, унылой приемной всю ночь, до четырех утра. В конце концов, появилась одна из сестер и сказала нам то, что мы так хотели услышать. Он будет жить. Он будет жить.
И снова такси, где Николь наконец сумела заплакать, и снова дешевый отель, и туман над каналом, - и мы провалились в сон.
Через несколько дней Николь начала готовить отель к продаже. Жан будет жить. Но тихо, спокойно, на юге. Или не будет вовсе. Мы кивали, хотя еще не до конца осознали значение происходящего.
Николь, бедная маленькая мышка Николь занялась бумагами, юристами, нотариусами, судебными исполнителями; все уму непостижимые препятствия, которые французы выдумали, чтобы помешать быстрому переезду, свалились на ее несчастную голову. И все же она справилась, храбро бросившись в море бюрократизма. И вот в полном тумане, между визитами к недовольно ворчащему, прикованному к больничной койке Жану, мы начали подыскивать себе новое пристанище.
Переезд стал для нас настоящим шоком. Волнение за Жана отчасти смягчило этот удар, но только отчасти. Для Милоша комната в отеле была единственным домом с 1944 года, когда он ушел от родителей. Комната с белыми стенами и видом на канал, выбранная нами мебель, то тепло, которое мы вдохнули в нее, обожание Жана и Николь - все это наполнило его любовью, ощущением, что ты нужен кому-то, почти забытыми в изгнании чувствами. И для него переезд казался настоящим ударом судьбы. Он уныло бродил по комнате и, сам того не замечая, то касался мольберта, то проводил рукой по стеклу, то трогал дверцу шкафа.
Это был наш тайный мирок, мало кто из друзей приходил к нам сюда. Клод, Серж, Тедди, Боб - по пальцам можно пересчитать. Комната, отель, дружба с Жаном и Николь являлись нашими частными владениями, отличными от Монпарнаса и Сен-Жермен-де-Пре. Здесь мы жили одни, только мы двое, и больше никого.
Вопрос о том, чтобы остаться на севере Парижа, даже не рассматривался. Без Жана и Николь «Дю Миди» перестал быть домом. И отель, и каналы остались в прошлом. Без вариантов.
Мы оказались полными профанами в поисках нового жилья. Моник сдала свою квартиру на рю де Сен-Пер профессору из университета, так что у нас даже этого временного пристанища не осталось.
Сначала мы пытались найти студию, но арендная плата за них оказалась просто запредельной. Я просматривала объявления в «Геральд трибюн» и «Фигаро», опрашивала знакомых, развешивала объявления в «Дом» и в других кафе, но безрезультатно. И тогда, как и многие другие, мы обратили свой взор на отели Левого берега. Что ж, они, по крайней мере, располагались рядом со школой, рядом с кафе, рядом с той жизнью, к которой мы так привыкли.
Преисполненные грусти и печали, мы начали собирать вещи. Упаковали пуф и зеркало, занавески в бело-голубую полоску, картину с пастушкой в непомерной гипсовой рамке и безделушки, которыми мы успели обзавестись, - их набралась целая коробка. Все это переехало в подвал Бруксов. Моник с Фредом отбыли в Марокко, я надеялась, что они не будут против.
