Галина Лифшиц - Невеста трех женихов
– Не ленись! Это залог нашего общего счастья!
И она подчинялась, раскручивалась на вожделение.
«Интересно, а когда я забеременею, он все равно будет требовать от меня всего этого, когда и сколько захочет? – задавала она себе важный вопрос. И отвечала: – Что, собственно, для него-то изменится? Конечно, будет». Это все было не так страшно. Просто – по-чужому. Как отработка, честная и добросовестная, своих трудовых обязанностей.
И еще важное, чего ей катастрофически не хватало. Светка не чувствовала себя хозяйкой в доме. Пришла на все готовое. Работать по дому ей не полагалось. И получалось – зачем она? Для красоты и любовных утех? Она зажималась, уходила в себя, не ощущая, что может как-то влиять на ход собственной жизни.
Она не позволяла себе думать, что все в ее жизни могло быть по-другому. Не с Марио. С Сережей. Без всяких этих сексуальных техник. Просто по любви. По взаимопониманию. Но думать так – означало предавать собственное решение.
Только слушая Любу, она давала слабину, вспоминала, оглядывалась.
Они очень быстро перешли на «ты», как это принято среди итальянцев. На «вы» обращаются настолько в редких, официальных случаях, что в обыденной жизни такое обращение людей даже пугает. Но в русском дела обстоят не так, поэтому «ты» – было вехой. Они как бы окончательно сблизились.
Однажды, сидя вдвоем на лужайке у Любиного дома, они обе загрустили – каждая о своем.
– Не хватает мне, как воздуха, живой музыки. Как его не стало, ушла музыка, ушла душа, – пожаловалась Люба.
– У тебя есть платочек головной? Косыночка? – словно очнувшись, спросила Света.
Люба сняла с шеи прекрасный шелковый платок и протянула подруге. Та тем временем заплела свои длинные струящиеся волосы в косу, перекинула ее на грудь, повязалась платочком. Встала и запела:
На Муромской дорожке стояли три сосны,Со мной прощался милый до будущей весны.Он клялся и божился меня одну любить,На дальней на сторонке меня не позабыть.
Сильный и чистый голос ее разнесся по саду, поднялся высоко-высоко. Глаза Любы наполнились слезами. Света, пристально глядя ей прямо в глаза, продолжала:
Однажды мне приснился ужасный, страшный сон,Что милый мой женился, нарушил клятву он.А я над сном смеялась при ярком свете дня:Да разве ж это можно, чтоб мил забыл меня?
Но сон мой вскоре сбылся, и раннею веснойМой милый возвратился с красавицей женой.Я у ворот стояла, когда он проезжал,Меня в толпе народа он взглядом отыскал.
Увидев мои слезы, глаза вниз опустил,И понял, что навеки он жизнь мою разбил.
Света допела и стояла, не двигаясь. Люба какое-то время молчала.
– Как ты поешь! – изумленно произнесла наконец старшая подруга, – И… как ты догадалась, ч т о именно спеть?
– Я просто запела, – вздохнула Света. – Не знаю почему. В утешение.
– Пойдем со мной, – обняла ее за плечи Люба, – я тебе должна еще кое-что рассказать.
Они зашли в дом, хозяйка принесла из кабинета небольшой конверт.
– Смотри! Когда у нотариуса завещание оглашали, он мне дал это. Запечатанное. Муж велел вручить мне, когда его не станет. Знал, что он первый уйдет, наверное. И вместе с завещанием подарок оставил.
Люба достала из плотного желтого конверта магнитофонную кассету, подошла к музыкальному центру.
– Слушай внимательно. Ты, может, вообще никогда эту песню не слышала. Слушай слова.
Как же не слышала! Еще как… Любимая мамина песня. Детские воспоминания:
Мне не забыцца песнi той даўняе вясны:– На Мурамскай дарожцы стаялi тры сасны…
Александрына, цяпер прыйшла зiма.Александрына, шукаю я – няма…Александрына, i з песняй ты цьвiла…Александрына, якою ты была!
– Слышишь! «На Мурамскай дарожцы», – прошептала Люба. – Это наша с ним песня.
Прозвучали последние слова:
Такою ты здалася у семнаццаць год маiх[15]…
– Я не понимаю, как ты угадала, каким шестым чувством ощутила… Значит, не случайно мы с тобой встретились. Муж мой только классику слушал, другого не признавал. А про эту песню говорил: гениальная. И музыка, и слова. Говорил: так процитировать «На Муромской дорожке» и сделать свое… Только очень одаренный человек мог. Пел мне ее. И потом – видишь… Прислал весточку. И не ответить мне ему никак теперь! И не сказать, как люблю, как понимаю его! «Шукаю я – няма!» Ищу – нет его нигде. Нет, и все.
Люба, взволнованная, раскрасневшаяся, дрожала, вновь переживая чудо встречи и трагедию вечной потери.
– Как же – нет? А кассету кто прислал? А говоришь ты с кем? И петь я тебе почему стала? – неожиданно для себя возразила Света. – Ты плачешь, душа болит. Не видно, не ощутимо, какая она, душа? А – болит ведь! А его душа – где? Разве не рядом с тобой?
– А ты мне еще споешь?
– Конечно, спою. Сколько хочешь.
В тот день кто-то будто подсказал им важное решение. Любе надо написать настоящие воспоминания. О муже. О его пути. О его труде, беспощадном к самому себе. О поисках. Ведь у нее все – и письма его, и фотографии, и даже дневники. Не перевез он их в новую жизнь, велел ей беречь.
То, что сварганила Сесилька, пусть существует само по себе.
Люба потрудится, обязана потрудиться, чтобы память о муже не растворилась в этом лепете. Она боялась не справиться, растеряться. Материалов-то уйма. Годы могут уйти на то, чтоб все включить, рассортировать, осмыслить.
Тогда Света и предложила свою помощь. У нее имелись все предпосылки, чтобы заняться подобной работой: владение компьютером, в те времена еще довольно редкая вещь, далее – легкий слог, редакторские навыки.
Так появилась у них общая цель. Дружба же, скрепленная общим делом, – неописуемое счастье.
Спасибо судьбе. Книгу они подготовили на удивление быстро. Люба наговаривала на диктофон, Света вслед за ней распечатывала фрагменты. Потом выбрасывали повторы, систематизировали. В итоге получилось двухтомное издание, вышедшее одновременно на итальянском и на русском. Эта работа стала для Светы началом ее трудового издательского и продюсерского пути.
Жизнь явно налаживалась.
НЕОЖИДАННОСТИ
В сентябре, хоть Света и настроилась решительно, поехать в Москву не удалось: приболел дедушка Марио, нельзя было оставить его одного. Дедушка отличался огромной самобытностью, под стать своей великолепной супруге, он слыл «сильным и отчаянным», из тех, кто не побоится красивой женщины, да и вообще любому риску рад. Самым большим его увлечением стала огромная яхта, на которой еще сравнительно недавно он путешествовал в одиночку по морям-океанам. Оставил «свою красавицу» (иначе он яхту не называл) из-за начавшегося ревматизма. Во время приступов болезни он с трудом мог передвигаться по дому. Не оставлять же его одного в беде! Решили отложить до весны: в апреле в Москве еще лучше, чем в сентябре.
