Татьяна Веденская - Утро после «Happy End»
– А ты не верила! – сияла от счастья она. Я задумалась. Может, действительно мы с Костей идем не тем путем? Самое сложное на свете – найти нужный путь, даже если это путь железнодорожного поезда. Когда-то я выбрала путь, который направлял электричку к Москве. Теперь мы с мужем выбрали ипотеку и вот уже третий месяц пытались получить распоряжение Внешторгбанка, которое давало бы нам право потратить кучу своих денег, чтобы купить в кредит под бешеные проценты дорогущую квартиру. Когда Костя попытался подсчитать, сколько он переплачивает, ему чуть не стало дурно.
– Я сейчас упаду с сердечным приступом, – пожаловался он.
– Может, лучше не считать? – робко предложила я.
– Действительно. Ведь это надо для нашего ребенка! – согласился Костя и больше не нагружал меня мыслями о том, сколько денег мы выбросим в трубу за те десять-пятнадцать лет, что будем должны банку. Хотя я не верю, что он об этом не думал. Нет. Просто не грузил. А Динка получала дивиденды со своего инвестиционного портфеля. Это был ее путь. Да, в этот раз мы ехали в разных составах. Мы только и делали, что теряли. Она – получала. Но я совершенно ей не завидовала. У нас с нею были разные цели. Мне только и был нужен дом. Дом, в котором бы я могла растить человека, который жил у меня в животе. Человека, который, если верить УЗИ, сделанному на восемнадцатой неделе, был мужчиной. Я носила под сердцем маленького мужчину, и ничего более важного, чем этот поразительный, потрясающий факт, не было и быть не могло на свете.
Глава 4.
Про всякую всячину и лучший способ не грустить
Беременность – марафон в девять месяцев, где ты каждую минуту рискуешь сойти с дистанции. Весь маршрут делится на сектора – триместры, каждый из которых имеет свои характерные черты. В первом триместре ты одновременно боишься и того, что родишь, и того, что родить не сможешь. Одна часть мозга, которая отвечает за рационализм (наверное, это мужская часть), талдычит, что ребенок – это страшная ответственность. Что его потом придется любить, бояться за него, снова делать с ним школьные уроки (страшный кошмар моей жизни), переживать за его ссадины и заливать коленки зеленкой. И эта половина мозга малодушно пытается найти способ избежать всей этой мутоты. В конце концов, первый триместр – это еще срок, когда «всякое может случиться». Но вторая часть мозга, несущая в себе алогичное женское начало, всей своей нерациональной сутью вцепляется в происходящие внутренние процессы и заставляет вас зажать кулаки. Только бы доносить. Любой ценой. Господи, сохрани. Время течет, вы потихоньку разжимаете кулаки. Ко второму триместру становится понятно, что можно уже особенно и не дергаться. Город будет, саду цвесть. Именно во втором триместре вы имеете шанс узнать пол ребенка. У меня, как я уже сказала, оказался мальчик. Когда тетя-доктор мне походя объявила:
– Мальчишка. Девяносто девять процентов! – я сначала разрыдалась от счастья, а потом вдруг отчетливо осознала, что там действительно не расстройство желудка, не странная утренняя тошнота, не гормональное расстройство. Там человек. И теперь все будет иначе. В любом случае.
– А как он вообще? – спрашивал Костя, нервно покусывая ногти. Я изумленно смотрела, как аккуратист Костя грызет ногти, не замечая ничего вокруг. Он увязался за мной не только в консультацию, но и в кабинет, где стоял монитор.
– А вот, смотрите сами! – добродушно улыбалась врач. Ей явно не впервой было наблюдать бьющихся в истерике папаш.
– Что? Что смотреть? Я ничего не вижу! Его там нет? – бился в конвульсиях мой благоверный.
– Никуда он не денется. Бежать ему некуда, – смеялась я. Было дико приятно чувствовать себя центром всеобщего внимания и всеобщего волнения. Ни с чем не сравнимое чувство, когда ты просто лежишь с намазанным липкой дрянью животом, а все прыгают вокруг тебя, прыгают. Машут опахалом, машут. Впрочем нет. Опахала-то у нас как раз и не оказалось.
– Вот. Видите, носик?
– Носик! – ахнул Константин так, словно наличие у ребенка носика делало его избранным.
– А вот ручка, – продолжала докторша.
– У него все в порядке?
– Конечно! Все прекрасно. Пальчики все на месте, губка в порядке. Крупный мальчишка. По сроку восемнадцать, а по ножке все двадцать недель, – «порадовала» нас медицина.
– А почему? – нахмурилась я.
– Да просто, богатырь. Мужчина, – вздохнула докторша, отключила аппаратуру и стерла салфеткой с моего живота (еще не слишком-то выпирающего) липкую дрянь. Но я все равно ощущала на себе ее остатки, словно бы меня перемазали в соплях, а потом попытались их соскрести. Костя восторженно вывел меня в коридор. А вот я его восторгов не разделяла. Меня вдруг все стало раздражать. Чем больше он рассказывал мне о том, как он счастлив, тем мрачнее становилась я. А Костю как с цепи сорвали. Все то, чего в нем никогда не было и чего мне так в нем недоставало, теперь хватало с лихвой. Я говорю про нежность, про заботу и внимание, про нежные поцелуи по утрам, взволнованное «как ты себя чувствуешь?» на ночь. Наверное, единственное, чего нам, видимо, не хватало все эти годы, чтобы по-настоящему сблизиться, так это как раз ребенка. Может быть, если бы он появился в свое время, не было бы всей этой дурацкой истории с Денисом и с нашей нелепой любовью. Однако что выросло – то выросло. В смысле, история с Денисом была, и теперь я с ужасом смотрела, как Костя целует мой живот. Меня не оставляла мысль, что, возможно, это ребенок Дениса. Именно из-за этого я чуть не расплакалась в коридоре УЗИста. Только чудом мне удалось сдержать слезы и доскакать до Дудиковой. Где я все-таки разревелась.
– Да с чего ты взяла! – горячилась Динка, когда я, вымотанная безоговорочным обожанием супруга, рыдала у нее на диване.
– Костя – невысокий, даже скорее низкий. У него тонкие черты, а ребенок – богатырь. Даже больше, чем на свой возраст, – всхлипывала я.
– Какой у него может быть возраст, если он еще не родился?! – озадаченно уставилась на меня она.
– Восемнадцать недель, – важно пояснила я ей. – А крупный он в Дениса. И у него наверняка будут такие же синие глаза, как у него. И тогда я сойду с ума. Ты не представляешь, как мне страшно, что Костя обо всем догадается. Скажет: и в кого это у нас такой синеглазый амбал?
– Скажешь, что в тебя, – сжала губы Динка. – Ты-то у нас, слава Богу, не карлик! Хватит нюни разводить. И себя накручивать.
– Я не выдержу! А вдруг он его не полюбит? Вдруг почувствует, что он – не его.
– Выдержишь. Ради ребенка. А Костя у тебя золото. Он уже его любит, – командным голосом вещала она.
– Это же еще хуже, – рыдала я. Весь ужас ситуации был в том, что Костя оказался из той редкой группы мужчин, почти вымершей на сегодняшний день, которая действительно хотят детей. Современные мужчины живут сегодняшним днем, избегая маломальского призрака ответственности. Дети в таком контексте представляют из себя проблему. И даже больше, как правило, все звучит как «это твоя проблема, дорогая». Изредка мужчины оказываются припертыми к стенке. ДНК-тесты, товарищеские суды, шантаж состоят на службе у забеременевшей женской половины человечества. Некоторых ловят за руку, некоторым не позволяет воспитание, они не бросают своих женщин. Но при этом у них такое героическое выражение лица, что сразу становится понятно, чего им стоит оставаться отцами. В целом, дети перестали представлять собой ценность. Само по себе это очень странно, потому что дети – как раз то, что ни один мужчина не сможет купить за деньги или заполучить, используя служебное полномочие. Однако видимо, количество женщин, готовых немедленно осчастливить потомством подходящего кандидата, зашкаливает. Ввиду всего вышесказанного Константин с его неописуемой радостью от надвигающегося отцовства, с его готовностью отдать последнее (чего раньше за ним совершенно не водилось) и нежностью, с которой он смотрит на меня, когда думает, что я сплю – он похож на вымершего динозавра. Я не уверена, что на свете есть еще такой. И он – мой муж. От этого факта у меня рвет крышу. Мне хочется уснуть, а, проснувшись, забыть навсегда слово «Денис». Мне так хочется верить в то, что этот ребенок – его, моего ископаемого мужа. По настоящему, внутри себя, не предаваться мучительным сомнениям по десять раз на дню. Но этого у меня не получается. И я реву, а Динка отправляет меня взашей.
