Ирина Муравьева - Страсти по Юрию
— Хотите укропчику? — спросила его Зоя.
— Укропчику? Да, с удовольствием.
Она пальцами — хотя ложка лежала рядом — захватила с блюдца щепотку ярко-зеленой травы, бросила ему в тарелку, потом положила сметаны.
— Ну, Леня, давай разливай! — скомандовала она и тут же светло улыбнулась Владимирову.
Послушный Гофман разлил ледяную водку по рюмкам.
— За встречу! — сказала Зоя, и они звонко чокнулись.
Разговор за обедом был самым неспешным, спокойным и очень пришелся по сердцу Владимирову: она ни о чем его не расспрашивала, ни разу не заикнулась о том, что он недавно похоронил жену, не интересовалась его «творческими планами», только один раз, когда Гофман обмолвился, что в Москве выходит полное собрание сочинений, она подмигнула Владимирову:
— Так надо же будет отметить! Смотри, Леонид, не скупись!
— Уж будьте спокойны, — ответил ей Гофман с ребяческой важностью.
Перед чаем она спросила у Владимирова, интересно ли ему посмотреть библиотеку. Он кивнул и разволновался, что сейчас нужно будет встать из-за стола и она увидит, какой он неловкий, мешковатый, невзрачный. В полутемной библиотеке на темно-синих простенках между старинными дубовыми шкафами висели тоже, судя по всему, очень старинные овальные миниатюры. И книг было множество.
— А кто же это все прочел? — сказал он наивно.
— Никто не прочел, — засмеялась она. — От деда осталось. Кому ж тут читать? Немецкий-то мой — не ахти. Ребята вот шпарят, уж русский забыли.
— Они сейчас где у тебя? — спросил Гофман.
— Андрюшка в Париже, а Оля в Италии, — вздохнула она. — Спасибо хоть часто звонят. Вот, Юрь Николаич, какие дела: растишь их, растишь, а они — фьють! И все разлетелись. У вас детки есть?
— Есть. Дочка, большая, в Москве, — ответил Владимиров и побледнел.
Она быстро взглянула на него:
— Ну, Бог даст, увидитесь скоро.
Чай пили долго, неторопливо, окна были открыты, отовсюду видны были темные уже деревья, головокружительно пахло цветами, свежеполитой травой, пели горластые птицы, и это напомнило Владимирову Подмосковье, дачу в Загорянке, молодость, напомнило так остро, что захотелось плакать.
— Споешь на прощание, Зайка? — спросил ее Гофман.
И по тому, как заходили его желваки и красные пятна зажглись на щеках, Владимиров понял, что невысокий, плотный, с большой кудрявой головой, рассудительный человек отдал бы сейчас все на свете — и все миллионы отдал бы — за то, чтобы эта женщина, спокойно, будто по лугу, ходившая босиком по чинному немецкому дому с его выцветшими гобеленами, принадлежала ему, Гофману, и целовала его своими полными ненакрашенными губами…
— Спою, — просто ответила она.
Неторопливо поднялась, откинула волосы, достала из буфета деревянные ложки, опять улыбнулась Владимирову:
— Вот весь мой аккомпанемент. Не взыщите.
Они остались за столом, а она отошла к окну, обеими ладонями расправила свой сарафан.
А над Тере-е-еком, —
запела она, так серебристо и мягко выговаривая слова, как их выговаривают только на юге России, —
Ночь высокая,Звезды кру-у-у-пные, не достать!По камня-я-ям идут кони-и-и, цокая,Время верно-о-о-ое помирать!
И глуховато застучала ложками.
Время верно-о-ое, вера крепкая-я!Помирать ка-а-азаку не зазря-я!
У Владимирова перехватило дыхание. Он смотрел на нее во все глаза и чувствовал какое-то восторженное смирение. Словно бы вся прежняя жизнь его подползала сейчас к мощным коленям этой женщины, прося, чтобы та накормила ее, и тихо виляла хвостом, как собака.
А на-а-ад Тере-е-еком ночь трево-о-ожная,Свечки-и-и ставя-я-я-ятся всем свя-я-ятым.Ох, каза-а-ак ли-и-ихой!Отступать не-е-е положено,Помирать те-е-ебе молодым!
Помирать тебе возле Тере-е-ека,Не дожив до по-о-о-оследней звезды!Где склони-и-ился дуб да над бере-егомИ корнями коснулся во-о-оды!
Всю обратную дорогу ни он, ни Гофман не сказали ни слова. Только когда Владимиров, неловко пожав слегка вспотевшую, небольшую ладонь Гофмана, собрался вылезти из машины, Гофман буркнул негромко:
— Чем черт не шутит, Юрий Николаич…
Ночью он не мог заснуть. Пил. Потом выходил курить на балкон. Подъехала машина, из которой вылез уже знакомый толстяк с букетом. Темный воздух, просвечивающий голубым под сбившимися в кучу, еле заметными своей дымной, клубящейся тканью облаками, был наполнен весенними испарениями, земля, на которую Владимиров смотрел с одиннадцатого этажа, огромная земля, принявшая их обеих, Арину с Варварой, дышала любовью и словно ждала, что дождь наконец к ней придет с облаков, возьмет ее всю, с каждой жадной травинкой…
Утром Владимиров, бледный от выкуренных за ночь двух пачек сигарет, заснул и не услышал, как в дверь его стучали армянки, как с диким грохотом заводили на углу мотоцикл, как хлопала словно бы простуженная дверь лифта. Он спал крепко и видел тот сон, который в эту ночь приснился ему впервые, а потом повторялся часто. Ему приснилось, что он уехал из Москвы, поссорившись с Варварой и не взяв ее с собою. Но вскоре он сильно затосковал по ней и начал просить ее приехать к нему. Варвара со своим капризным упрямством, которое иногда просыпалось в ней и сильно раздражало Владимирова, сообщила, что она разменяла квартиру, так как сильно нуждается, и ей пришлось съехаться с какой-то богатой женщиной, у которой она и живет сейчас на правах компаньонки и отчасти прислуги. Владимиров тут же вспылил и решил, что поедет сам и заберет ее с собою. Варвара почему-то предложила ему встретиться в кафе и продиктовала адрес. Москва, в которую он попал, была полна воды и вся изуродована широкими черными мостами. Владимиров долго плутал и расспрашивал прохожих, тыча им в глаза бумажку с адресом, наконец ему удалось выйти на эту улицу, почему-то без единого фонаря, хотя уже наступил вечер, найти кафе и сесть за столик у окна. Она все не шла и не шла. Владимиров чувствовал панику. Ничего ему не нужно было, кроме того, чтобы еще раз увидеть ее. Сидеть на одном месте и ждать было невыносимо. И тут какой-то человек, пробегая мимо и размахивая руками, крикнул, что только что показали по телевизору, как женщина бросилась вниз с одиннадцатого этажа. И это была она, его Варя.
Гофман улетел в Москву, где Владимиров договорился встретиться с ним через полтора-два месяца.
