Элис Хоффман - Практическая магия

— Послушай моего совета, — говорит Салли. — За­будь ты Джиллиан. Выбрось ее из головы. Найди себе хорошую женщину и женись.

Однако в сознании Бена Фрая все решилось еще в ту минуту, когда он впервые увидел Джиллиан под ку­стами сирени. Ну, может быть, сознание — не совсем точный адрес места, испытавшего тогда потрясение, но, как бы то ни было, теперь он жаждет ее всем своим существом. И когда Салли говорит ему, чтобы он шел домой, Бен отказывается. Он садится на ступеньки крыльца, будто решил объявить сидячую забастовку, будто ему времени девать некуда. Так и сидит сиднем целый день, и в шесть вечера, когда в пожарном депо на Развилке дают гудок, он все еще не двигается с ме­ста. Джиллиан даже говорить с ним отказывается, когда приходит домой с работы. Она сегодня уже успе­ла потерять часы и любимую губную помаду. И столько раз роняла гамбургеры на пол, что, ей-же-ей, похоже, какая-то посторонняя сила переворачивает тарелки прямо у нее в руках. И вот вам, в довершение всего, — Бен Фрай, он здесь и любит ее, а ни поцеловать его, ни обнять ей нельзя, потому что она хуже чумы, и знает это; такое уж у нее везенье.

Она пулей проносится мимо него и запирается в ванной, где пускает воду, чтобы никто не слышал, как она плачет. Не стоит она такой любви! Хоть бы этого человека унесло с глаз долой! Тогда и ее, быть может, не грызло бы изнутри затаенное чувство, наличие которо­го она может отрицать до хрипоты, но которое от того не перестанет быть желанием. И все же, несмотря на свои неизменные отказы, она не может не выглянуть в окошко ванной и просто не увидеть Бена лишний раз. Вон он — сидит в наползающих сумерках, с твердой ве­рой в то, чего хочет, — с верой в нее. Если б Джиллиан разговаривала с сестрой, а точнее, если бы Салли с ней разговаривала, Джиллиан и ее потянула бы к окошку. Смотри, разве он не загляденье? Вот что сказала бы она, если бы они с Салли еще разговаривали друг с другом. Какая жалость, что я его не стою, шепнула бы она на ухо сестре.

Что до Антонии, ее словно холодной водой окаты­вает при виде мистера Фрая, сидящего у них на крыль­це, явно готового ради любви забыть и гордость, и чув­ство собственного достоинства. Ей глубоко противно наблюдать, как он выставляет напоказ свое обожание. Она даже не здоровается с ним, когда проходит мимо по дороге на работу. Вся кровь у нее стынет в жилах при этом зрелище. В последнее время Антония мало забо­тится о том, как она одета. Не расчесывает щеткой во­лосы тысячу раз на сон грядущий. Не выщипывает в ниточку брови, не принимает ванну с кунжутным мас­лом для смягчения кожи. К чему все это, когда в твоем мире нет любви? Она разбила свое зеркальце, убрала подальше открытые туфельки на шпильках. Отныне она сосредоточится на том, чтобы отрабатывать как можно больше часов в кафе-мороженом. С этим, по крайней мере, все четко и ясно: ты тратишь время и получаешь взамен зарплату. Ни пустых ожиданий, ни обманутых надежд, а это в настоящий момент как раз то, что нужно Антонии.

— Нервишки, что ли, сдают? - спрашивает Скотт Моррисон, встретясь с нею в кафе-мороженом ближе к вечеру.

Скотт приехал домой из Гарварда на летние канику­лы и доставляет в кафе шоколадный сироп и жидкое суфле, а также цветную сахарную крошку, глазурован­ную вишню и грецкий орех в ликере. Он самый спо­собный из выпускников местной школы за всю ее ис­торию и единственный, кому удалось поступить в Гар­вард. И что с того? Он уродился таким умным, что, по­ка рос, никто из сверстников не вступал с ним в разго­воры, тем более — Антония, в глазах которой он был нюней и хлюпиком.

Антония в это время занималась тем, что отчищала одну за другой черпалки для мороженого и расклады­вала их в ряд. Скотта, который вносил между тем ве­дерки с сиропом, она не удостоила даже взглядом. Она явно изменилась по сравнению с тем, какой была всег­да: была красотка и воображала, а нынче выглядит так, будто по ней прошлись катком. Когда он задает ей вполне невинный вопрос насчет нервишек, она разра­жается слезами. Прямо-таки вся изливается в горючих слезах. Только лужица от нее остается. Она сползает на пол, прислонясь спиной к морозилке. Скотт бросает свою металлическую тележку и опускается рядом с Антонией на колени.

— Почему было просто не ответить «да» или «нет»? — говорит он.

Антония шумно сморкается в свой белый передник.

— Да.

— Оно и видно, — говорит ей Скотт. — Вполне созре­ла для психушки.

— Я думала, что люблю одного человека, — объясня­ет Антония. Из глаз ее все еще текут слезы.

— Любовь, — произносит Скотт презрительно. Он с отвращением крутит головой. — Любовь стоит лишь того, к чему она сводится, и только.

Антония перестает плакать и поднимает на него глаза.

— Точно, — соглашается она.

В Гарварде Скотт был потрясен открытием, что есть, оказывается сотни, если не тысячи таких же ум­ников, как он. Столько лет все давалось ему играючи, без затраты и десятой доли его умственных способно­стей — теперь же пришлось вкалывать не за страх, а за совесть. Весь год он был так занят, доказывая в усло­виях жесткой конкуренции, на что способен, что на повседневные дела не оставалось времени, — такие ме­лочи, как завтрак или поход к парикмахеру, были забы­ты, следствием чего явились потеря веса на девять ки­лограммов и отросшие до плеч космы, которые хозяин велит ему подвязывать кожаным шнурком, чтобы не отталкивал своим видом посетителей.

Антония вглядывается в него пристальней и об­наруживает, что Скотт стал совсем другим и одновре­менно остался прежним. Снаружи, на парковке, на­парник Скотта по временной работе, у которого за двадцать лет езды с доставками по этому маршруту ни разу не было помощника с такими показателями по уровню интеллекта, нетерпеливо налегает на клаксон.

— Работа, — с сожалением говорит Скотт. — Радости мало, зато деньги платят.

Это решает дело. Когда он идет забирать свою те­лежку, Антония его провожает. Щеки у нее горят, хотя в кафе включен кондиционер.

— На той неделе увидимся, — говорит Скотт. — У вас тут сливочный сироп на исходе.

— Мог бы и пораньше заглянуть, — говорит ему Ан­тония.

Хандра хандрой, но кое-что из прежнего она не за­была, несмотря на все переживания по поводу тети Джиллиан с мистером Фраем.

— А что, мог бы, — соглашается Скотт, направляясь к автофургону с убеждением, что Антония Оуэне, как выяснилось, куда содержательнее, чем можно было предположить.

В этот вечер Антония возвращается домой с работы бегом. Она внезапно полна энергии, заряжена ею до краев. У поворота на свою улицу ее встречает благоуха­ние сирени, и ей смешно, что люди могут так глупо ре­агировать на причуды растения, которому вздумалось цвести не вовремя. Правда, те, что живут по соседству, уже привыкли к невиданным размерам этих цветов. Они больше не замечают, что в иные дни вся улица ча­сами гудит от жужжанья пчел и воздух пронизан сире­невым сладким маревом. Однако есть люди, которые являются сюда вновь и вновь. Есть женщины, которые стоят на тротуаре, и вид цветущей сирени без всякой, казалось бы, причины трогает их до слез, — у других, впрочем, есть все причины не просто плакать, а рыдать в голос, хотя, если их спросишь, они в том никогда не признаются.