Татьяна Тронина - Белла, чао!
…В пятом часу дня Белла зашла в железнодорожную кассу рядом с Чистыми прудами. Поезд на Томск (с остановкой в Михальске) отправлялся из Москвы сегодня, в половине двенадцатого ночи.
Белла купила билет и в последний раз решила пройтись по городу. Пешочком, по Бульварному кольцу…
К одиннадцати она собиралась быть уже на вокзале.
* * *Весь май Тимур жил в маленькой комнатушке, которую сдавала чета пенсионеров, в Балашихе.
Часть дня он тратил на то, чтобы обойти все известные в Москве места – музеи, парки, сады, скверы, пешеходные улочки и т. п. (где могла прогуливаться жадная до впечатлений Белла), другую часть он проводил на вокзале – каждый вечер Тимур дежурил возле поезда, отправлявшегося на Томск.
Тимур не единожды звонил в Иргу, Вене, но тот каждый раз рапортовал, что Белла так и не появилась. От Анжелы тоже не было никакого толку – она сама не знала, где именно находится сейчас ее блудная сестра… К ней от Беллы приходили время от времени весточки – но без точного адреса.
Все это было неприятно, пугающе и странно. Почему, почему Белла не обратилась сразу к нему, к Тимуру, почему она сама решила разыскать Гену? Ведь не девичье это дело – жуликов искать!
Злость, страх за Беллу и неукротимая, нереализованная нежность к ней разъедали Тимуру душу. Он не мог уехать обратно в Иргу – там Тимур совсем сошел бы с ума. Что ему делать дома, одному, без Беллы?
Чем дальше, тем сильнее Тимур чувствовал свою зависимость от этой девушки. Разлука только сильней распаляла его. Ради Беллы он бросил все, он чуть не утонул, он проехал полстраны… Тимур уже не мог отступиться.
В этот вечер он, как всегда, отправился на Ярославский вокзал – ждать Беллу.
Сел в зале ожидания, возле табло – там скоро должны были указать, на какой путь подадут поезд до Томска…
* * *– …а где эта, итальяночка твоя? – спросил драматург Валеев, как только вошел.
– Какая еще итальяночка? – ухмыльнулся Африкан, хотя прекрасно понял, о ком говорит приятель.
– Такая… – Валеев круговыми движениями рук очертил в воздухе аппетитные женские формы, волны волос. – Подруга дней твоих суровых. Муза…
– Валеев, ты бредишь. Какая муза! Я ж тебе говорил, это дальняя родственница из дальних краев, – огрызнулся Африкан. – Фрося Бурлакова она, а никакая не итальяночка.
Эту легенду о том, что Белла его родственница, Африкан придумал для окружающих. Уж больно косились на Беллу соседи, да и гостям было очень удобно представлять ее в таком качестве…
– Тогда сведи нас. Скажи ей, что я хороший и добрый. А то она от меня бегает…
– Уехала Фрося, – буркнул Африкан.
– Куда?!
– Куда-куда… В Урюпинск свой. Или в Сызрань… Может, в Крыжополь? Я уж не помню.
– Слушай, Африкаша, ты – собака на сене, ни себе, ни людям! – обиделся драматург Валеев и достал из портфеля бутылку. – Вот, бери с меня пример. Коньяк. Настоящий, французский. Третьего дня премьера была, так мне подарили…
– Премьера? Это святое, – сказал Африкан и достал из шкафа специальные бокалы. При всей своей нелюбви к быту Африкан считал, что напитки надо употреблять именно из той посуды, которая для этого предназначена. Умные люди зря, что ли, старались! Для виски одни бокалы придуманы – «таблерсы», для коньяка – другие, «снифферы»…
– Я тебе ссылки на «мыло» потом сброшу, так там такие рецензии… – довольно произнес Валеев. – Открывай.
Африкан открыл бутылку, налил коньяк в бокалы.
– С премьерой тебя.
– За искусство!
Глотнули.
– О-о, блин… Шикарно.
– Да, это вам… вот это вещь! – сдавленным голосом произнес Валеев. – Знаешь, друг, очень не хочется омрачать праздник, но…
– Что? – насторожился Африкан. Тон Валеева чрезвычайно ему не понравился.
– Мне сейчас звонил Козюрин. Короче, один из твоих учеников повесился.
– Врешь.
– Вот те крест!
– Какой крест, ты же буддист!
– Сам ты буддист! – обиделся Валеев. – Я – баптист. И вообще, это только в рекламных целях, на время премьеры… Ну, давай, теперь не чокаясь, за помин…
«Попов! – догадался Африкан. – Юрий Попов, графоман несчастный! Это только он, дурак непроходимый, на такое мог решиться…»
– Слушай, он совсем повесился? – мрачно спросил Африкан, поставив бокал на стол.
– Да я не знаю. Вроде откачали, – беззаботно ответил Валеев.
– Так что ж ты – «за помин, за помин»… – зарычал Африкан. – Сейчас как врежу тебе, в твою продажную морду!
– Э, тише, тише… – загородился локтем Валеев. – У меня на днях съемки для телеканала «Культура»…
Африкан сел в кресло, схватился за голову. На душе у него стало очень скверно.
– Тебя, может, погонят из преподавателей, – спокойно произнес Валеев. – Потому что хоть ты один из лучших, но ученики решили тебя бойкотировать. Ну, не все, большая часть, говорят… Нельзя людей обижать, Африкаша. Нельзя людям в глаза говорить, что они бездарности, графоманы, сволочи, подлецы и жирные уроды…
– А если они такие и есть? – холодно спросил Африкан.
– Какая разница… – махнул рукой Валеев. – Сейчас время политкорректности. Ты не имеешь права сказать дураку, что он дурак. Дурак нынче – это человек с альтернативным складом ума…
– Эти ученики уйдут, другие придут, – пробормотал Африкан, отвернувшись. – Это тоже реклама.
– Это уже антиреклама, Африкаша, – рассудительно произнес Валеев. – Что, по третьей?
– Нет, не могу. Прости, – Африкан встал, отошел к окну. Это был тот редкий случай, когда от алкоголя становилось только хуже.
– Ну, как знаешь, – спокойно произнес приятель. – Тогда в другой раз. Я вижу, ты не в духе…
Валеев ушел – хлопнула входная дверь. Это был человек исключительной чуткости.
– Да что ж за жизнь такая поганая… – со злостью прошептал Африкан. – То Зина, то братец мой, то Попов этот… Все решили меня с ума свести! И Белла эта еще…
…Интересно, соврала она или нет, когда сказала, что у Ларкиного Бориса есть любовница? Вряд ли. Такие, как Белла, никогда не лгут. Она – очень простая девица, из тех, кто в принципе лгать не умеет и не любит. И никогда не играет… Белла – не Зина, которая на пустом месте умудрялась целый спектакль разыграть! И в Белле не было той деликатной сдержанности, такта, которыми отличалась Лара.
Белла – природное существо. Стихия. Она не добрая и не злая, не умная и не глупая. Она как вода в реке – по весне вспенится и разольется, затопив поля, а потом вновь войдет в свои берега, станет ленивой, аморфной, зимой же замрет навсегда, превратившись в лед. А следующей весной опять начнет буйствовать…
Поэтому разве можно обижаться на воду в реке? Даже если она снесет и затопит все дома в округе, заполнит легкие человека, убьет все живое… Она не виновата. Нет смысла обижаться и на жгучее солнце, когда бредешь через пустыню. И ветер, сносящий все на своем пути, тоже ни в чем не виноват… Стихия не лжет, не ищет выгоды.
