Опасное искушение - Джиана Дарлинг

В комнате не хватало кислорода. Бьянка лишила меня его, как маленькая воришка.

— Поздравляю, — сказал я, слова с трудом вырывались из меня, царапая горло, прежде чем я почувствовал их на языке. — Ты уже лучше своей матери.

Я в мгновение ока развернулся, но не настолько быстро, чтобы не заметить сокрушительное опустошение, которое мои слова произвели на ее хорошеньком, залитом слезами и спермой лице. Мое сердце билось то слишком сильно, то слишком медленно. Мне казалось, я умираю.

И все же я подошел к двери своего кабинета, зная, что буду избегать его несколько дней, пока из воздуха не испарится запах ее «Лаки Чармс» и подросткового возбуждения, пока у меня не получится закрыть глаза и при этом не увидеть там ее, на коленях, плачущей, когда я уходил.

На этот раз слезы были уродливыми.

Такими же уродливыми, как мои слова.

Как мое сердце.

Когда я закрыл перед ней дверь, это было окончательно, фаталистично. Что-то рожденное в моей груди, нежное и маленькое, но растущее с тех пор, как Бьянка вошла в этот дом, увяло, а затем умерло.

Я пошатнулся у закрытой двери, опершись рукой о стоящую сбоку от кабинета статую льва. Я дал себе одно-единственное мгновение, короткое, как зажженная аварийная сигнальная ракета, чтобы почувствовать панику и горе, отчаяние и тоску.

После этого я выпрямился, поправил свои бриллиантовые запонки, которые подарил мне Брайант после моего первого и второго убийства, и пошел по коридору тем же человеком, которым был раньше.

До встречи в кабинете.

До того, как Бельканте осветили Лайон-Корт изнутри.

До того судьбоносного вечера, который, казалось, был вечность назад, когда Бьянка открыла дверь в свой жалкий дом и приняла мою розу.

Тирнан Морелли, чудовище, а не Тирнан Морелли, человек.

ГЛАВА 11

БЬЯНКА

Мы не разговаривали две недели.

Я не могла полностью свалить вину на Тирнана, потому что избегала его так же усердно, как он, казалось, избегал меня.

Прошло четырнадцать дней, а я все еще не знала, что делать с инцидентом в кабинете Тирнана.

Я была шокирована не столько своей реакцией на его властные манеры, сколько тем, насколько сильно мне хотелось, чтобы это повторилось. У меня всегда были темные, порочные мысли. Я всегда мечтала, чтобы мужчина гнул и скручивал меня, как оригами, по своему выбору. Мне было стыдно, потому что я была умной, независимой, молодой женщиной с твердым характером и здоровой долей самоуважения. Какой женщине нравится, когда ее трахают в горло, пока она не охрипнет на несколько дней? Какой женщине нравится, когда ее используют как мокрую дырку для толстого, великолепного члена? Какая женщина считает, что слова «хорошая малышка» — это самое сексуальное, что она когда-либо слышала?

Я, наверное.

Этого было не избежать.

Каждый раз, когда я вспоминала, как меня наполняли, крепко сжимали и трахали в рот, мои соски затвердевали, превращаясь в драгоценные пики. Трудно было понять, что моя девиантность может существовать отдельно от моей личности, но я заставляла себя аккуратно отделять их друг от друга, как слипшиеся страницы в журнале.

Я изучила вопрос, узнала, что это называется «игра с болью», «грубый секс», «доминирование и подчинение».

Я нашла примеры девиантности в искусстве, потому что это была среда, к которой я всегда обращалась за утешением и пониманием. Я нашла набросок Рембрандта, изображающий монаха, нарушающего свои обеты с другим мужчиной на кукурузном поле. У моего любимого художника, Пабло Пикассо, была довольно удивительная коллекция эротического искусства, включая картину «La Doleur», изображающую женщину, бесстыдно отсасывающую мужчине так же, как я отсасывала Тирнану. Художники от Микеланджело до Сезанна и Корреджо рисовали сцены прекрасной смертной Леды, соблазненной или изнасилованной Зевсом в образе лебедя. Тот же японский художник, известный знаменитой картиной «Большая волна в Канагаве», создал эротическое сплетение обнаженной женщины и огромного морского чудовища.

Это доказало мне, что человечество всегда было очаровано более острыми гранями и темными уголками сексуальности. Меня успокаивало осознание того, что если я и была девиантом, то такими же были и многие блестящие художники, которых я боготворила с юности.

Мои сексуальные пристрастия были смягчены, но не болезненные, ненадежные порывы моего сердца.

Я не могла разобраться в своих чувствах к Тирнану, потому что не знала, как выразить их словами.

Я была в некотором смысле ими очарована. Так ребенок боится чудовищ под своей кроватью, но отказывается заглянуть под нее, чтобы навсегда изгнать их на свет. Какой-то части меня нравилось, что я не понимаю Тирнана, что он может быть то жестоким и бессердечным, то неоспоримо, необычайно добрым.

Например, на следующий день после того, как он трахнул меня в горло и сказал, что из меня шлюха лучше, чем из моей матери, он отвез Брэндо на прием к лучшему неврологу в Нью-Йорке. Ему назначили новый режим приема лекарств, которые должны были помочь справиться с участившимися припадками. Кроме того, его записали на лазерную интерстициальную тепловую терапию в январе, когда у него будут зимние каникулы.

Когда Брэндо позвонил с телефона Тирнана и сообщил мне новости, я закрылась в кабинке туалета в Академии «Святого Сердца» посреди четвертого урока математики, чтобы поплакать.

И вот сегодня, когда я вернулась домой из школы, измученная экзаменом по химии, ради которого не спала всю ночь, потому что мне нужны были отличные оценки по этому предмету, чтобы поступить в университет на факультет художественного консерватизма, он снова потряс меня.

Прежде чем войти в дом, я долго смотрела на дверной молоток в виде львиной головы, собираясь с духом на случай, если увижу Тирнана и буду вынуждена с ним общаться.

Меня встретил хаос.

Дом звенел, как какофония колокольчиков, с детским и взрослым смехом и отчетливого шума, который безошибочно принадлежал собаке.

Глубокий, настораживающий лай.

Я поморгала, пока мои глаза не привыкали к темноте прихожей, и тут же разинула рот, поскольку в ведущем на кухню коридоре раздался шум, и секундой позже между ног железного рыцаря проскочила серая пуля.

Она неслась ко мне на лапах, покрытых белой шерстью, и ее маленькое тельце сотрясалось от силы виляющего хвоста.

Собака, не сбавляя скорости, подбежала ко мне, врезалась в мои ноги, а затем обвилась вокруг них, как овчарка.

— Что за черт? —