Она моя (СИ) - Тодорова Елена

И все же это не все. Я уверена, что существуют серьезные причины. Раздосадованно качаю головой.

— Федюня, я слышала, что он говорил, — ставлю перед фактом. — «Если ее «понесет», голову с тебя сниму», — сама не ожидала, что эта фраза настолько врежется в память. — Это обо мне? Что значит? — по коже озноб проносится.

Лицо Федора приобретает пунцовый оттенок.

— Сложный момент, — бросает неопределенно.

Знаю, что именно он может дать мне ответы, стоит только надавить. Но, по правде, не могу понять: нужно ли мне это? Почему-то есть ощущение, что эта информация неприятная. Готова ли я к ней? Не уверена. Да и… Как-то все это неправильно: снова поднимать эту тему в обход Тарского. А как правильно — не знаю.

— Ладно-ладно, не говори ничего, — порывисто отмахиваюсь. — Давай лучше попрактикуемся с польским.

Какое-то время натуральным образом себя «насилую», пытаясь концентрироваться за новых фразах, тогда как все мысли расползаются и устремляются в одном направлении.

— Надеюсь, мой акцент в польском не столь явен, как твой в русском, — шучу даже. Хотя чувство такое, что на каждом выдохе сердце останавливается — за окном уже темень беспроглядная. Неужели впереди еще одна ночь без Гордея? А если не одна? — Что скажешь?

Федя, конечно, намного добрее меня. Увиливает.

— Слегка заметен на некоторых словах. Вот где окончания — ен и — ом проговариваешь слишком четко. В быстрой разговорной речи поляки сглаживают, как будто бросают на гласной.

— Угу, — киваю. — Замечала что-то такое. Сейчас попробуем.

В груди такой холодец, в голове полнейшая сумятица, а я пыжусь, старательно проговаривая эти слова. Только бы не расплакаться, не захлебнуться в собственной горечи, не поехать кукухой… Знаю ведь не понаслышке, как это бывает.

А потом… Тарский неожиданно появляется, тогда как я уже отчаялась его сегодня увидеть. Разом обо всем забываю. Такой восторг захлестывает, кажется, что вибрации из моей груди воздух колышут. Словно одна я, маленькая часть бытия, мир сотрясаю. Перед глазами все плывет, но это слезы радости. Бросаюсь Гордею на шею. Он обнимает в ответ, и я, подпрыгивая, обхватываю его еще и ногами. Целоваться на глазах у Федора не осмеливаюсь, и пару секунд спустя мой рот вываливает на Тарского тонну информации и миллион вопросов.

Наш чудный сосед, будто предчувствуя грядущий апокалипсис, врубает музыку. Если бы не он, не спастись Гордею от меня. Когда громкость спадает, я уже перегораю и добровольно оставляю мужчин поговорить. А ночью… Тарский снова весь мой.

— Не уезжай больше… Не уезжай, пожалуйста… — бесконечно шепчу между поцелуями.

Понимаю, что прошу о невозможном, и все же не могу удержать в себе. Но Гордей удивляет. Ловит пальцами мой подбородок, смотрит в глаза, словно кипящую смолу в меня вливает.

— С Берлином все, Кать. Тут по месту мелкие дела остались, и полетим домой.

Я дар речи теряю от неожиданности. И снова хочу плакать. Да что ж я за дурочка такая! Все время глаза на мокром месте.

— Правда? Правда-правда?

— Правда.

Можно завалить его вопросами относительно этого Потоцкого.

Где он? Что и как? Зачем? Почему?

Но в тот момент мне важнее, что все позади. Почти. Теперь мы будем много времени проводить вместе, и опасности нет. Нет же?

Витаю в облаках? Пусть. И розовые очки мне сейчас очень нравятся. Уверена, что к лицу мне. Вон как Тарский меня ласкает… Словно так же сильно, как и я его, любит. Любит же? Хоть и не говорит, чувствую. Убеждаю себя, что это гораздо важнее слов.

Еще не осознаю, что вокруг меня разворачивается настоящая катастрофа…

Глава 28

Задержание Потоцкого тихим и мирным, как того требовали в управлении, не получилось. Когда передавали его по официальным каналам, позади семнадцать свежих трупов насчитывалось, а в его загородном доме еще работала группа саперов. Наши имена, как и положено, остались в тени, хотя известие о поимке человека, который организовал и проспонсировал, по предварительным данным, только за последний год больше сотни террористических атак на территории Федерации, обнародовали через двенадцать часов после экстрадиции.

Виктор с Элизой занялись зачисткой остальных, нам же с Янушем вдогонку, как нередко случается, прислали дополнительное задание. Когда увидел локализацию, не удивился, но пришел в тихую ярость.

Polska, Szczecin, ul. Belzacka 79/34[8].

Дали понять, что наше с Катей перемещение не прошло для них незаметно. Само по себе задание плевое, только для того и поручено, чтобы носом ткнуть.

— Уже уходишь?

Не открывая глаза, царевна перекатывается на живот, бесстыдно являя мне свою голую задницу. Неосознанно разбиваю воздух шумным выдохом.

Трудно, оказывается, обзаведясь зазнобой, покидать утром теплую койку.

— Ухожу, — в подтверждение своих намерений резко набрасываю на плечи рубашку.

— Надолго? — проводя рукой по всклоченным волосам, зевает в подушку.

— Не могу точно сказать.

Катя застывает, а потом медленно, словно бы ленясь, оборачивается. Принимая сидячее положение, разводит ноги. Знаю, что делает это ненамеренно, так проще держать равновесие. Особенно после сна. Однако моих похотливых реакций это не умаляет.

— Я тут подумала, — выдыхает и замирает, выказывая волнение. Кажется, словно на ходу составляет какой-то план. — В церковь хочу сходить.

Сведя брови, хмуро смотрю на царевну, пытаясь расщепить посыл.

— Зачем?

— Испытываю непреодолимый порыв исповедаться! День без этого не переживу, — восклицает со смехом.

Не уверен, что после крещения хоть раз посещала церковь. Дурачится или выдает реальные намерения — трудно понять. Именно эта неопределенность вызывает у меня крайнюю степень недоумения.

— Зачем? — повторяю вопрос.

— Ну, как зачем? — поднявшись с кровати, суетливо собирает с пола одежду — что-то складывает на кровать, что-то бросает к двери, чтобы унести позже в ванную. Процесс сдабривает беззаботной на первый взгляд трескотней: — Замолить грехи, м? Все же вне брака предаюсь любви, м? — снова смеется. — Так мне надо. Хочу.

— Катя, — тоном призываю к какой-то серьезности. — Какие грехи, Катя?

— Ой, ты только не волнуйся, — отмахивается с той же беспечностью. Пока я поджимаю губы и давлю раздражение, накидывает халат и, не стягивая полы, подходит ко мне. Обвивая руками мою шею, прямой взгляд не выдерживает. Скашивая его мне на плечо, принимается разглаживать там какие-то маловероятные заломы. — Твоего имени названо не будет. Все в общих чертах, м? Конфиденциально. Я так хочу!

Вроде улыбается, но как-то натянуто. Нет в ней былой легкости. Происходит что-то неладное. Может, действительно эта тема беспокоит?

Ловлю пальцами подбородок, чтобы прекратила, наконец, мельтешить и смотрела в глаза.

— Скажу Федору. Он тебя отведет, — проговариваю, не позволяя разорвать зрительный контакт.

— Сегодня? Хочу на вечернюю службу… — стоит мне прищуриться, как будто оправдываться принимается: — Слышала, что на вечерней службе меньше людей.

— Хорошо.

— Значит, ты все же до вечера не вернешься?

— У меня несколько дел в течение дня. Возможно, зайду между ними.

— А-а-а, — протягивает, словно скрывая истинные эмоции, не определяется, как на самом деле реагировать. — Это хорошо, — улыбается. — Ну, если получится… — нервно сглатывает.

— Что не так? — спрашиваю прямо.

Катя резко меняется в лице, чрезвычайно активно демонстрируя радость.

— Все отлично!

Мне же так не кажется. Сейчас уверен: ее тревожит нечто серьезное. Выдерживая паузу, смотрю на часы. Время поджимает.

— Поговорим, когда вернусь.

Скользнув рукой по щеке, завожу ей за ухо волосы. Катя тотчас поддается этой ласке и, прикрывая глаза, трется о мою ладонь.

— Не хочу, чтобы ты уходил, — именно с этой фразой выдает истинные эмоции. Хмурится и с силой сжимает веки.