Анна Берсенева - Ревнивая печаль
Конечно, Лера понимала: невозможно сравнивать то, что делает сейчас Митя, с ее тогдашними заботами. В конце концов, «Московский гость» – это только бизнес, и он требует тех усилий, которых требует бизнес.
Но каких усилий требует театр, оркестр – этого Лера не знала. И чувствовала перед Митиными занятиями благоговение. Это с самого начала было что-то совершенно ей недоступное, от нее отдельное – и Лера представить не могла, что эту отдельность можно преодолеть.
Она знала, что Митя занимается тем, что вообще-то казалось ей странным для главного дирижера, даже если он и художественный руководитель театра, – ремонтом особняка, например. Она даже спрашивала его:
– Мить, а это обязательно – самому следить, как перекрывают крышу?
– Обязательно, – отвечал он. – От этого зависит акустика. Там уникальная акустика, а испортить ее ничего не стоит.
Лера только вздыхала: действительно, если акустика… Может быть, действительно нельзя, чтобы директор сам, без Мити, занимался ремонтом такой крыши!
Директора ливневского театра она видела только однажды – и он ей не понравился. Но Лера не стала высказывать Мите своих соображений, потому что не понравилось ей мягкое и влажное директорское рукопожатие. Говорить об этом было просто смешно. Директор Таловеров был опытным администратором, успел поработать и при советской власти, и при народившемся капитализме, он знал, как говорили, «всю Москву». Лера прекрасно понимала, что такие люди – на вес золота. И что было обращать внимание на глупости!
Но она понимала и другое: всегда следует доверять безотчетному впечатлению. И сама ни за что не взяла бы на работу человека, который вызывал у нее необъяснимую неприязнь. Но то она, директор турагентства. И совсем другое – Митя, с его театром, акустикой, операми… Как она может решать за него?
И Лера думала о том, что должна была решить она, – об отношениях с Розой.
Утром в понедельник Лера осталась дома. В последнее время, с появлением Розы, постоянно возникала неловкость с утренним уходом. Лера не хотела сталкиваться с нею, но и оставлять Аленку, не зная, придет ли она сегодня, тоже было невозможно. А Роза не приходила, пока Лера не выходила из дому, – за углом, что ли, караулила? Значит, надо было выходить так, чтобы Роза приходила уже без нее. Но Митя рано начинал заниматься – значит, уйти надо было еще раньше, чтобы Роза пришла до начала его занятий и потом его не отвлекала.
От этих бесконечных «если» и «значит» кружилась голова, и Лера понимала, что долго так продолжаться не может.
«Даже если на бульваре где-нибудь ждет, пока я выйду, – подумала она. – Ведь придет же когда-нибудь?»
Роза пришла в половине одиннадцатого, когда Лера уже не чаяла ее дождаться.
Она вздрогнула, услышав звонок в дверь. Даже звонок у этой женщины был какой-то особенный – деликатный и властный одновременно. Лера открыла, и они несколько секунд стояли друг против друга, разделенные дверным порогом.
– Ты зашла бы все-таки, – сказала наконец Лера. – На лестнице хочешь разговаривать?
Поколебавшись еще мгновение, Роза переступила порог.
Лера впервые разглядела ее получше. Прошлый раз они виделись в темноте, на улице, а впервые… Впрочем, ту, первую, их встречу в кабинете на Петровке Лера помнила так ясно, как будто в сердце ей гвоздями вбились впалые Розины щеки, лихорадочно горящие глаза и рыжеватая прядь.
Роза сняла серый козий платок, пальто с потертым норковым воротником и осталась в мешковатом синем платье с проблесками. Она вдруг показалось Лере гораздо старше, чем при первой встрече. Тогда перед нею сидела довольно молодая, изящно одетая женщина, не старше тридцати пяти, с нервным и выразительным лицом. Теперь же Роза выглядела по меньшей мере на пятьдесят, и лицо у нее было потемневшее, с резкими морщинками у глаз.
«Она несчастный и совершенно искренний человек… – вспомнила Лера. – Господи, как же тяжело – ревность и жалость».
Митя всегда занимался в кабинете – самой дальней комнате квартиры, а женщины прошли в гостиную. Аленка выглянула было из своей – бывшей Митиной – детской, но, увидев маму и Розу вдвоем, тут же спряталась обратно.
– Сколько это может продолжаться? – медленно произнесла Лера, стоя у кресла, но почему-то не садясь.
Роза тоже стояла, схватившись за крышку пианино, и Лера видела, как напряженно белеют ее пальцы.
– Хочешь, чтобы не приходила? – устало и как-то обреченно произнесла наконец Роза.
– Хочу, – кивнула Лера. – Но понимаю, что это невозможно. Из-за Аленки невозможно, не потому что запретить нельзя. Так что не надо от меня скрываться, я и так ни свет ни заря из дому выбегаю, чтобы с тобой не столкнуться! Ты где живешь? – спросила она без перехода.
– Тебе какая разница? – хмыкнула Роза. – Ну, у дворничихи нашей одной, неподалеку.
– Послушай. – Каждое слово давалось Лере с трудом от этого необъяснимого чувства – жалости и ревности. – Все равно ты здесь целый день, а у меня квартира пустая стоит. Я там жить все равно не буду – без мамы… И сдавать ее не смогу. Смысла нет тебе у дворничихи перебиваться, раз ты все равно приходишь. Думай обо мне что хочешь, но вот тебе ключи.
Роза вздрогнула, услышав это, и недоверчиво посмотрела на Леру.
– Ну что ты так смотришь? – спросила та. – Думаешь, это я от большой любви к тебе?
– Вот уж не думаю… – медленно произнесла Роза. – Зачем ты это?..
– Затем, что не во мне дело. И не думай, что я няню Аленке не нашла бы. Перебирайся, в общем. Лобызаться мы с тобой при встрече все равно не будем, но и шарахаться друг от друга теперь не приходится. Все, мне уходить пора.
Лера понимала, что разговор еще не завершен. Она не знала, на что живет Роза, и понимала, что надо бы предложить ей деньги, – но не представляла, как это сделать сейчас, чтобы не унизить ее и не оттолкнуть.
«Может быть, Митя – потом? – подумала Лера. – С ним-то она совсем по-другому разговаривает».
Она закрылась в спальне, чтобы переодеться перед работой, и настороженно прислушивалась: не хлопнет ли входная дверь?
Тишина стояла в квартире, только голос Митиной скрипки слышен был в глубине – как напоминание о единственном, неназываемом смысле.
Входя каждый день в свой элегантный офис в Петровских линиях, сама неизменно элегантная и изящная, Лера с каждым днем все отчетливее сознавала, что входить сюда ей хочется все меньше.
Это началось с того дня, когда она повесила на прежнее место в холле фотографию отраженной Венеции. Как будто с водворением этой фотографии завершился какой-то круг – и двигаться по замкнутому кругу больше не имело смысла.
У Леры достаточно было душевной чуткости, чтобы понимать, почему это произошло.
