Шарлотта Мендельсон - Почти англичане

Свежий воздух переносит ее в детство. Она даже почти перестала тревожиться, что Гай вдруг решит заглянуть в ее косметичку и обнаружит улики. Замечтавшись о мягкой постели, она обходит спальню, залитую лунным светом, прикасается к окаменелости на подоконнике, думает о за`мках и темных еловых лесах, которые сливаются в воображении с заоконной дымкой далеких деревьев, террасой и бесконечной анфиладой маленьких комнат. Теперь, когда она уже не боится «Поворота винта» и сплюснутого лица Питера Квинта за шторой, Марина подходит вплотную к окну и, оставляя носом след на стекле, ищет глазами ежей на росистой лужайке.

Так легко представить подходящий ей родной край: башенки, счастливые дровосеки среди дворцовых берез – силуэты на фоне радужно-маслянистого неба. Ей бы хотелось гордиться семейной лачугой, однако правда, тайная и неприглядная, заключается в том, что вместо гордости Марина чувствует стыд. Она была бы не красивой простолюдинкой, а ведьмой.

– Иди ко мне, – говорит Гай.

Марина медлит. Он подходит и кладет ее руку на свои слаксы.

Это, думает Марина, эрекция.

Близится полночь – час, когда в Лондоне не случается ничего хорошего: сплошное насилие, боль и поножовщина в переулках. В мире столько ужасов и опасностей – как родителю все это вынести?!

Лора переходит по маленьким камушкам через бушующий поток ежедневных кошмаров. Полночь – худшее время суток, обиталище детских страхов, из которых она, к своему стыду, так и не выросла. Дома, ворочаясь в постели, она пытается убежать от них, сосредоточив взгляд на часах-тарелке, слух – на шелесте машин, проезжающих под дождем. Она ждет звонка, стука в дверь, но уже половина первого, а значит, Марина пережила еще один день.

Забавно, что Алистер Саджен, к которому обращены ее желания и надежды, не знает об этой фобии, тогда как Петер, совершенно невыносимый в последние годы совместной жизни, часто доводил Лору до бешенства, подшучивая над ее страхами, – и они уходили.

Дура, говорит она себе. Он давно об этом забыл. Лучше не надеяться понапрасну – и поэтому, когда куранты церквушки на Пембридж-Виллас отбивают роковой час, Лора, накинув поверх пижамы пальто, надев рукавицы и плотные панталоны и скорчившись у мусорных баков на лестнице, пытается сжечь письмо от бывшего мужа в пустой жестянке из-под томатов.

Спички гаснут одна за другой. Лору колотит дрожь. За спиной ревет Лондон. Весь вечер письмо пролежало в подложной рабочей папке, в конверте от молочника, а теперь, когда все уснули, она перечитывает его при свете уличного фонаря, пытаясь найти хоть какую-то зацепку.

И не находит. Петер на удивление разумен. Он знает, что Лора должна его ненавидеть, и упоминает многочисленных друзей, которые бросали жен, детей и младенцев (Лора поджимает губы). Он пишет: «Я всегда считал их придурками – и за дело, – а теперь сам не лучше».

Это, конечно, тот Петер, которого она вычеркнула из памяти. Избегая смотреть на пять этажей, облепленных сетками и выпуклыми ящиками для растений, она обводит улицу взглядом. Была ли вообще любовь, если пролито столько слез? Разве его самолюбие с самого начала не просвечивало сквозь кожу? Лора не хочет видеть его почерк, не хочет знать о его якобы добрых намерениях, о том, что он – до чего предсказуемо! – живет в чьем-то плавучем доме и ждет очищения, обновления. Если оставить письмо без ответа, Петер отстанет. Лора ведь именно этого хочет – а придумать, что сказать его матери и дочери, которых он так больно ранил, будет несложно.

За отсутствием камина жестянка казалась практичным решением, но – из-за недостатка ли кислорода, из-за избытка ли жидких томатов – печка из нее вышла никудышная. Когда письмо, как бомба, тикало в квартире, сомнений не было: нужно его уничтожить. Сейчас затея видится глупой. Осталось шесть спичек. Пять. Четыре. Можно, думает Лора, смыть его в унитаз или выбросить с картофельной шелухой. Но лучше все-таки сжечь.

И никак иначе. Нужно порвать последнюю связь с тем, кого она безумно любила – или думала, что любит. Да, это будет правильно: отомстить напоследок.

Но не обязана ли Лора ему ответить?

Нужно обдумать все и решить, как дать отпор, как сберечь хотя бы то немногое, что у нее осталось. И для Марины, и для старушек будет хуже, если они наткнутся на письмо слишком рано. Сейчас она не может их подготовить. Если уж он так отчаянно хочет увидеться с ними (о чем в письме, кстати, не говорится ни слова), то позвонит. Он…

Лора запоздало понимает, что в руке у нее догорела последняя спичка. Остается открыть пожарную дверь и прокрасться назад в свое логово – как вдруг перед домом напротив возникает фигура. У Лоры ухает в животе: Петер. Секунду спустя она видит, что обозналась: у настоящего Петера все крупнее – глаза, нос, горло, эго. Но почему так колотится сердце? Сбежав по холодным ступенькам в квартиру, она убеждает себя, что от страха. От чего же еще?

15

– Какого черта? Сколько времени? – спрашивает Гай.

– Полдевятого. Ой, прости. Разве тебе не пора вставать?

Ночь выдалась беспокойная. Марина взяла с собой свою самую загородную пижаму – зеленый клетчатый хлопок с начесом из «Маркс и Спенсер», – но так замерзла, что спать пришлось в коричневом трико и кардигане. Теперь от нее разит по́том.

Без происшествий тоже не обошлось: всего час или два назад, едва показалось солнце. Неестественно громкие птицы Уилтшира разбудили ее в 6:44. Марина долго лежала в холодном льняном гробу, прислушиваясь, не зазвучат ли шаги в коридоре, и все отчетливей понимая, что природа взывает к ней не только посредством птичьего щебета. Ей нужно в уборную.

К тому времени, как она вылезла из постели, пять раз отжалась от пола и примерила всю свою одежду во всех возможных сочетаниях, нужда стала безотлагательной. Марина вышла в коридор, прокралась в туалет и обнаружила, что он не запирается на замок.

Расстроенная, она издала звук, задуманный как тихий стон, однако на деле оказавшийся грубее и громче. Его могли неправильно интерпретировать. В тишине расцвело чувство неловкости: Марина знала, что нужно вернуться в постель, но внезапно обнаружила себя в еще более отчаянном положении. Она весь вечер отмахивалась от легкой боли в животе, относя ее на счет нервного напряжения или голода, а теперь поняла, что ей нужно… нужно… облегчить кишечник. Уборную, где она оказалась, Рози сочла бы варварской: миссис Вайни будто забыла ее декорировать. Стены, обшитые досками, напоминали лодку; в центре стояла ванна в зеленых потеках, от которой к стене тянулись дрожащие трубы; вдобавок здесь имелись сломанное плетеное кресло с подушкой, жутковатая старая картина из сухих цветов под грязным стеклом и половицы, разносящие по дому каждый звук. Сев на холодный унитаз (нет, писсуар), Марина увидела свое отражение в заляпанном зеркале на двери: хмурая, как горгулья, трусики спущены до лодыжек, лицо залито краской стыда.