Одри Дивон - По ту сторону лета
— Ну наконец-то! Пить хочу так, что готов воду хлебать! — вместо приветствия объявил он на безупречном французском с неуловимым аристократическим акцентом. — Я — Пер-Улов. А вы, надо полагать, та самая Эжени?
Он протянул мне руку, и в его голубых шведских глазах блеснул лукавый огонек. Тепло расцеловав Арно в обе щеки, он жестом подозвал официантку:
— Проявите ко мне доброту, красавица! Принесите пива похолодней, пока я тут в обморок не грохнулся!
Девушка в юбке с фартучком бросилась выполнять заказ, а я вдруг поняла, что уже не столь уверена в своей ненависти к этому чужаку. Одновременно мне пришлось подвергнуть мысленной ревизии ранее созданный образ матери Арно. Я крупно ошиблась, представляя себе женщину с обломанными ногтями. Только лишающая сна и покоя богиня пугающей красоты могла хоть ненадолго удержать возле себя этого непоседу. Должно быть, именно от нее Арно унаследовал свою грацию. Любопытно было бы с ней познакомиться — если выпадет случай. И тогда уже она поразится твоему ничтожеству и станет удивляться: неужели ее сын дотрагивался до этой уродины. Но он, скорее всего, не сказал ей правды и наплел с три короба. Ведь ты для него — нечто вроде тайного порока. Вроде бы на свете существуют мужчины, которых тянет к безобразным женщинам, к старухам, даже инвалидкам, — только они для возбуждения разглядывают их фотографии втихаря и никогда никому не признаются в своих странных вкусах.
22
Пер болтал не закрывая рта, решительно опровергая стереотипное представление о выходцах с Севера и протестантах. Впрочем, этот человек явно не подпадал ни под один стереотип. Он сразу заявил, что у него в распоряжении всего два или три дня, после чего ему придется уехать: он сопровождает группу туристов. «Так мало!» Я повернула голову к Арно. Его было не узнать — веселый, беззаботный, как мальчишка. Он настоял на том, что сам донесет до дома чемодан Пера, и прыгал возле шведа словно щенок у ног хозяина. В квартире Пер восхитился пустотой гостиной и книжного шкафа, с усмешкой спросив: «Дизайном руководил судебный исполнитель?» Арно, не скрывая удовольствия, рассказал ему, что мы выкинули на помойку большую часть мебели, — Пер поздравил нас с победой над повсеместно царящим духом потребительства. Я предложила ему устроиться в моей спальне, вместе с Арно, но уточнила, что он может спать где ему понравится, потому что ни у кого из нас нет здесь своего строго определенного места. «Как, ни одной именной кровати?» И он снова улыбнулся мягкой улыбкой, добавив, что, по его мнению, нам с Арно недурно удалось расправиться с установками агонизирующего буржуазного общества. Затем он бросил взгляд на наручные часы — модель для подводного плавания в черном пластмассовом корпусе — и сообщил, что пора двигать к Ростроповичу.
Пер потащил нас в город. Это был город, о существовании которого я и не подозревала. Париж рекламных проспектов, незнакомый, как обратная сторона Луны. Ему нравилось повторять, что столичные жители взяли за правило отдавать лучшую часть города туристам, что давно пора отобрать ее у них обратно и что лично он мечтает умереть, бросившись вниз головой из окна «Жюля Верна», расположенного на втором ярусе Эйфелевой башни. «Что стыдного в том, чтобы смешаться с толпой японцев в ожидании лифта? Башня того стоит. Кроме того, Париж — город снобов, а значит, лучше всего смотреть на него сверху вниз!» Правда, на Эйфелеву башню он нас не поволок. Вместо этого повел к каналу Сен-Мартен, что близ площади Бастилии, и там довольно долго искал крохотную деревянную баржу, по виду в любую минуту готовую затонуть. Упомянутый им Ростропович оказался вовсе не музыкантом, а фотографом, который мотался по планете в надежде в один прекрасный день сделать абсолютно оригинальный снимок, запечатлев на нем нечто такое, что никогда и никому прежде не приходило в голову. Впрочем, встретиться с ним нам так и не пришлось. В тот час, когда мы поднимались на палубу его скорлупки, сам он, зажав в кулак фотоаппарат, болтался по Нью-Йорку. Не беда — Пер отлично знал, что ключи от кабины лежат под керамическим горшком с геранью и что внутри всегда найдется бутылочка хорошего красного вина. Он налил нам по бокалу, а потом включил долго чихавший мотор и встал к штурвалу. Ночь горстями швыряла на сверкавшую поверхность воды звезды, и я отдалась на волю течения, глубоко убежденная, что нет в мире силы, способной помешать Перу в осуществлении его планов. Они с Арно хором пели гимн пропавших без вести моряков — Пер обучил ему своего юного протеже несколько лет назад. В песне говорилось про матроса, которому не суждено добраться до родного порта. Он знает, что никогда и нигде не сможет бросить якорь, и уже смирился с тем, что до самой смерти его будет качать морская волна. К тому времени, когда мы причалили к набережной Анатоля Франса, мы уже хорошо набрались. Пер разыскал шариковую ручку и листок бумаги, нацарапал Ростроповичу записку и положил ее на стол в каюте. Мы сошли с баржи, прекрасно понимая, что не вернемся, чтобы доставить ее на прежнее место.
— Что вы ему написали? — поинтересовалась я.
— Что никогда нельзя доверять шведу.
— Бедный Ростропович! — воскликнул Арно. — Каждый раз ты ему подкладываешь свинью.
— Ну и что? У него передо мной должок, и он про него помнит.
— Какой должок? — не удержалась я.
— Я подал ему идею насчет сногсшибательного снимка.
— Что за идея?
— Идти туда, куда ходят толпы народу, и снимать то, что снимают все. Я уверен, что люди настолько слепы, что не видят самых прекрасных вещей у себя под носом. Статуя Свободы, Красная площадь, Пизанская башня… Вот где-то там она и прячется, лучшая в мире фотография.
Сложность в общении с Пером заключалась в том, что он всегда говорил серьезно, хотя все, о чем он говорил, так и хотелось принять за шутку. Он бросил конец, спрыгнул на землю, чтобы его закрепить, и галантно протянул мне руку, помогая сойти с суденышка. «Теперь пошли ужинать», — предложил он. Но, вместо того чтобы двинуться к дому, от которого нас отделяло не больше пары сотен метров, направился к круглосуточному снэк-бару, махнув нам, чтобы шли за ним. На фасаде переливалась розовыми огнями неоновая вывеска «Jerry’s Diner», очевидно, призванная придать заведению американский дух. Пакистанец в сомнительной чистоты халате поинтересовался из-за стойки, чем бы он мог нас порадовать. Пер с видом знатока потребовал три «тотэл бургера». «Три „тотэла“ для господ, о’кей, сейчас будут». В тесном помещеньице воняло прогорклым маслом, а когда пакистанец, уронив на пол нож, поднял его и, даже не подумав ополоснуть, как ни в чем не бывало продолжил резать лук, я невольно скривилась.
