Зоя Гаррисон - Большое кино
Меньше всего я ожидала увидеть здесь телефон.
— Что вы себе позволяете? — гаркает старуха. — Моя гостья стоит на пороге, а ее не пускают в дом! Вы внесли ее вещи?
Тем лучше. Отнесите их в ее комнату, а потом подайте ей холодную баранину и салат. Кофе я сварю сама. Да сядь ты! — Это уже ко мне.
Я тону в стоге сена, накрытом восточным ковром. Все здесь засыпано пылью, а я мечтаю о прохладных простынях…
Китсия будит меня легкими пощечинами:
— После чашечки кофе от тебя будет больше толку.
Странная постановка вопроса. Впрочем, столь же странная, сколь и сама хозяйка. Я ожидала совсем не этого. Старуха, присевшая на корточки перед камином, словно не имеет возраста. Я уже предвкушаю, каким ярким получится репортаж, прочищаю горло, достаю из сумочки диктофон.
— Надеюсь, вы не возражаете?.. Просто мне не хотелось бы что-то пропустить.
— Что именно пропустить? — В ее взгляде откровенная насмешка.
Я краснею, сама не знаю почему:
— Я слишком устала, чтобы делать записи. Сами понимаете, разница часовых поясов…
Надеюсь, что старуха поймет намек и хотя бы мне посочувствует, но, судя по всему, сочувствие к ближнему не в ее правилах. Она готовит кофе: засыпает кофейные зерна в кофемолку, ставит медную турку с водой и намолотым кофе прямо на угли.
Потом, схватив меня за руку, тащит от огня обратно в мастерскую, где срывает брезент с переплетения проволоки.
— Я закончила это некоторое время назад. Ну, что скажешь?
Я смотрю на скульптуру, затылком ощущая взгляд Китсии.
— Да говори же! — торопит она.
— Пока не знаю…
Она нетерпеливо тянет меня к холсту с наброском. Я смотрю на набросок, Китсия — на меня. Мне кажется, что я сдаю экзамен. Я пытаюсь сосредоточиться и постепенно различаю, что изображает набросок.
— Похоже на женские бедра.
Китсия разочарованно сплевывает.
— Думаешь, я предлагаю тебе сыграть в «Угадай-ка»? Конечно, ты видишь нижнюю часть женского тела, но дело-то не в этом! — Она заставляет меня оглянуться на композицию из проволоки, и я понимаю, что на холсте изображено то, что стало потом скульптурой.
— Честно говоря, рисунок мне нравится больше, — осмеливаюсь произнести я.
— Это потому, что ты не умеешь смотреть. Не расстраивайся, это мало кто умеет. Иди сюда.
Она подводит меня вплотную к скульптуре и заставляет смотреть в конкретную точку, где соединяются проволока и медь.
Только тут до меня доходит.
— Кажется, поняла! Изображено одно и то же, но скульптура гораздо живее, объемнее…
Китсия торжествует:
— Вот, уже лучше!
— Но только если смотреть под одним углом, — оговариваюсь я. — Вот отсюда уже совсем не то. Надо сделать пометку, чтобы человек знал, где встать.
Китсия смотрит на меня, как на клиническую идиотку.
— Зритель сам разберется, где стоять. — Ее взгляд безжалостен.
— Скажите, мисс Рейсом, почему ваш выбор пал именно на меня?
Она отводит взгляд:
— Потому что мне нужны молодые, расторопные помощники. Остальные сбежали в казино, а ты сейчас мне подсобишь. Думаю, грунт уже высох.
Она движется стремительно, словно сбросив груз лет, и мне приходится бегом догонять ее. Вот и натянутый на распорки холст. Я натягиваю его еще туже, старуха следит за мной, щелкая степлером в опасной близости от моих пальцев. Я чуть не подпрыгиваю, боясь, что она изуродует мне пальцы и я не смогу о ней написать.
— Страшно? — смеется Китсия. Она то ли подтрунивает надо мной, то ли хвалит за хорошую натяжку холста. Время от времени мне удается задать ей вопрос:
— Ваша дочь Кит помогала вам в мастерской?
— Когда моя дочь жила на острове, она была еще совсем ребенком и ничем не могла мне помочь. Чаще всего, когда я хотела чего-нибудь от нее добиться, она начинала реветь.
— На одной из пресс-конференций она тоже расплакалась Лицо Китсии собирается в морщины.
— Это было много лет назад, когда она была очень несчастлива.
— А сейчас она счастлива?
Старуха молчит. Мы снова принимаемся за работу. Наконец, когда я буквально валюсь с ног от усталости, все готово.
— Что дальше? — спрашиваю я.
Китсия улыбается и хлопает меня по спине с такой силой, что я едва не валюсь на пол.
— Пожалуй, теперь можно и отдохнуть.
Она ведет меня обратно в «гостиную» и с загадочной улыбкой усаживает. Открыв резную шкатулку, стоящую на каминной полке, Китсия достает весьма внушительную щепоть гашиша.
Я наблюдаю, как она закладывает гашиш в ту же кофемолку, где перед этим молола кофейные зерна. Уж не был ли и мой кофе сдобрен гашишем? Как у меня сейчас с головой?
Китсия берет в рот кончик трубки от кальяна и делает глубокую затяжку. Черные глаза художницы глядят на меня в упор — Да, — говорит она кивая, — я не могла тебя не вызвать.
Теперь я понимаю, что ты — единственная моя надежда.
Одна из двух кошек запрыгивает мне на колени, и я вздрагиваю от неожиданности.
— Не понимаю, — говорю я, поглаживая кошку. — Как это — единственная надежда?
— Скоро поймешь. Только ты можешь спасти ей жизнь.
— Чью жизнь я должна спасти? — Кошка спрыгивает с моих колен, а старуха снова сует мне в рот кончик шланга. — Чью жизнь?.. — повторяю я, наклоняясь к ней и ощущая запах гашиша.
— Моей дочери — Кит Рейсом, конечно. Боюсь, времени для этого осталось совсем мало. — Старуха пристально смотрит на меня своими твердыми, как оникс, глазами. — Будь внимательна: теперь все зависит только от тебя.
В конце зимы 1940 года она дала подруге телеграмму: «Дорогая Пози! После рождения дочери я не могу работать. Из-за войны Европа для меня закрыта, а на Дальний Восток я не поеду.
Америка — единственная надежда; ты — моя спасительница.
Шесть недель — вот все, о чем я прошу. Китсия».
«Дорогая Китсия! Поглощена академическим экспериментированием. Открыв дверь ветреной художнице и непослушному ребенку двух лет, я полностью утрачу сосредоточенность. Пози».
«Дорогая Пози! Ветреная художница скроется на чердаке, у непослушного ребенка есть няня. За сосредоточенность не беспокойся. Китсия».
«Дорогая Китсия! Если бы я могла все бросить! Пози».
«Дорогая Пози! Брось все! Верньер-Плана везет из Женевы африканские акварели. Это все, чем я могу тебя отблагодарить.
Китсия».
«Дорогая Китсия! Приезжай. Сообщи, нужны ли деньги. Пози».
«Что она от меня скрывает?» — гадала Китсия. Тем не менее ей нравилась перспектива покинуть Звар и снова оказаться среди старых друзей. Ее тревожило не затворничество, а мертвый период: работы не продавались, несмотря на уверения Верньер-Планка, что ее вот-вот признают.
Напоследок Китсия отправилась на базар. Это было единственное место, где она могла теперь работать. Она зашла в чайную, пробралась по захламленному проходу и оказалась в небольшом помещении, где сидели вокруг кальяна седобородые старцы. Они находились в трансе и не возражали против этой женщины, одетой как мужчина. В их черных слезящихся глазах не было ни малейшего интереса к Великой Шлюхе, как теперь именовал ее эмир.
