Единственное число любви - Мария Барыкова
— Добрый вечер, хозяин таинственной калитки и… этого красавца!
Сверху послышалась приглушенная усмешка, и небольшая загорелая рука легла на холку подавшегося вперед пса.
— Я еще раз вас спрашиваю, дель Донго, почему вы позволяете себе в мое отсутствие знакомиться с посторонними?
— Но как можно знакомиться не с посторонними? — Я улыбнулась, поднимаясь и глядя под растрепанные брови — прямо в такие же золотые, как у Донго, глаза.
— И все же так не нужно, — мягко произнес хозяин пса. — Донго и без чьих-либо оправданий слишком самостоятелен.
— А разве его литературный прототип[7] отличался излишней скромностью и осторожностью?
— Во всяком случае, он обладал терпением, чего не скажешь об этом молодце.
Ведя такой весьма странный разговор, мы оказались идущими по той же аллее в сторону церквей. Донго бежал впереди, пытаясь, несмотря на обилие препятствий, сделать это классическим «челноком», и создавалось ощущение, будто мы находились не в центре усталого большого города, а на тургеневских лугах.
— Так вы охотитесь?
Дракон, одетый на этот раз в не очень-то отглаженную футболку и джинсы, неохотно покачал головой.
— Нет. Не хочу. Да собственно, и не могу. — У меня разочарованно вытянулось лицо. — Но Донго охотится. С другими.
Мы дошли до академической типографии, места, откуда остров, в отличие от его западной скучной оконечности, становился уже моим, выхоженным, выстраданным и прожитым. Дома меня ждала крестная ночь, а спутник был мил, и, главное, мне очень хотелось еще раз погладить огненного Донго. И я рискнула:
— Послушайте, раз уж что-то свело нас с вами в третий раз, давайте зайдем хотя бы в кафе, просто кофе попить, что ли. Заодно вы толком расскажете и про пастора. Здесь неподалеку от бывшей гимназии Могилянской есть вполне милое место. — Про гимназию я, разумеется, сказала нарочно, чтобы посмотреть на его реакцию.
Он как-то виновато улыбнулся в растрепанную бороду, которая при ближайшем рассмотрении оказалась не столько всклокоченной, сколько слишком буйной, и свистом позвал собаку.
— Спасибо за приглашение, но, во-первых, кафе этого уже нет, во-вторых, денег у меня тоже нет, а в-третьих, общаться нам с вами будет трудно, если и вообще возможно… Поскольку ни с каким другим кобелем Донго совместного нахождения не потерпит.
Я вспыхнула; уж за кого-кого, но за продажную женщину меня не принимал никогда и никто. Но ответ мне понравился, а терять я ничего не теряла.
— Хорошо. Предлагайте вы.
Он рассмеялся с облегчением, а мне на мгновение показалось, что это вовсе не я, а он испытывает меня и что моя нужда в нем действительно существует.
— Что ж, предлагаю. — И тут он произнес то, чего я уж никак не ожидала и отчего все сразу стало простым и веселым: — А пойдемте к дракону?
6
Я успела вовремя перебраться на свою сторону и не торопясь отправилась домой, останавливаясь у теплых парапетов и глядя на небо, которое начинало, как всегда к середине лета, ночами менять свои прозрачные холодноватые краски на черничные и малиновые. Мы просидели на хвосте у старенького дракона часа три, в которые я узнала совсем немного: хозяина Донго звали Гавриилом, жил он на одной из линий в хорошо известном мне доме с внутренней башенкой, в которой заманчиво вилась наверх винтовая лесенка, будто сошедшая с детских картинок о рыцарских замках. А работал он в Ботаничке — так я и не поняла кем. Впрочем, если не считать слегка сказочного места проживания, толку от всей этой информации было мало, и она ничего никоим образом не объясняла: ни замечательной речи, ни владения несколькими языками, ни странной работы, ни даже появления старенького пастора. И уж никак не объясняла она самого главного — той внутренней спокойной свободы, которая дается, как правило, либо многими, очень многими поколениями, жившими в определенной культурной среде, либо тяжкой ежеминутной чеховской работой над собой. Но к нему не было применимо ни то ни другое. Загадка пленяла, оплетаясь ненужными и нелепыми домыслами, и приятный процесс разгадывания уже ощущался как беспричинная радость, подобная той, что охватывает при виде неожиданно открывшегося пейзажа где-нибудь в заброшенном Копорье или случайно найденной на развале кузнецовской чашки — словом, при легком и ни к чему не обязывающем подарке судьбы. И эта радость сводила все вопросы на нет.
Дома меня встретил расстроенный долгим отсутствием внимания Амур и тут же ушел в комнаты, еще горше обидевшись на исходивший от меня чужой запах. Ничего не происходило. На столе стояли новые, но все так же не названные цветы, а зеленая лампа, при которой работал Владислав, заливала комнату призрачным светом, заставлявшим своей мертвенностью вспоминать чернокнижников.
— Печальное событие отняло столько времени? — не отрываясь от книги, спросил он.
— Нет. Я просто гуляла, мне надо было собраться с мыслями, прежде чем сказать тебе… Видишь ли, пока Никлас был жив, этого не стоило говорить, но теперь, именно теперь… К тому же его мать…
Владислав, наконец, поднял голову, и его летящий профиль, оказавшись прямо против света, вспыхнул.
— Надеюсь, Ангелина Александровна провела все как должно?
— Более чем как должно. Она взяла себе в любовники…
Раздался глухой и значительный звук захлопнутого тома.
— Девочка моя! — Светлые от страсти глаза были уже рядом. — Не закрывай… Не закрывайся…
И через несколько минут зеленый мертвенный свет сменился багровой пеленой.
Ночью над городом снова металась гроза. Наши узкие тела, ломаясь в холодных сполохах, сами казались злыми росчерками молний, и только фальшивый городской гром пытался спасти нас от ужаса безмолвной любви, когда уже нет смысла ни в нежных, ни в скотских словах и для забывших о том, что они люди, остается лишь разбуженное небытие. Забившийся в угол Амур тихонько подвывал, как всегда подвывают собаки, присутствуя при чем-то нарушающем простые и великие правила природы.
Наутро, пока Владислав еще спал зыбким сном палача, я вышла с собакой в сквер. О, как я любила эти утра после таинств ночи! Я проживала их медленно, маленькими глотками, научившись задерживать мгновения, доставляющие самое чистое наслаждение, не отягощенное ни страстями, ни мыслями. Этот вчерашний дым под потолком, ставший за ночь золотой паутиной, этот делающий горло стройным холодный сок, красный и соленый, как кровь, это пленительное сочетание тяжелого тела и невесомых, словно остекленелых пальцев, эти букеты рассветного солнца, рассыпанные по полу, эти ставшие чужими колени и почти умерший запах семени, пьянящий сильнее вина… А на улице — дрожащая прозрачная стена, сквозь которую весь мир виден пронзительно-отчетливо,
