Тщеславие - Лебедева Виктория
— Нет, не кажется? — огрызнулась я и уже хотела уйти, но он окликнул:
— Подождите, подождите минуточку? — И начал неловко искать что-то в правом кармане своего пальто. Не нашел, полез в левый карман. Из кармана просыпалась мелочь. Нагнулся подбирать. Замер в полуприсядке, махнул рукой, распрямился, продолжил поиски. Вид имел крайне сосредоточенный, казалось, что от результата этих поисков как минимум его жизнь зависит. А потом вдруг расплылся в совсем детской улыбке и протянул мне на раскрытой ладони маленький, в смятом фантике, леденец «Дюшес»: — Вот. Это вам.
Потом снова залез в тот же карман и выудил оттуда вторую конфетку, точно такую же.
— И это вам. Чтобы никогда одной не оставаться.
Я машинально взяла конфеты.
— Герман, — представился парень и покраснел. — Хотя, конечно, это вам вряд ли интересно. Но все равно вы мне понравились. Я желаю вам счастья!
Он неуклюже развернулся и собрался идти своей дорогой.
— Надя, — сказала я ему в спину.
Парень замер на месте. Обернулся, посмотрел на меня, словно с мыслями собираясь, а потом выпалил залпом:
— Давайте с вами встречаться!
На меня напал приступ совершенно неуместного хохота, я смеялась и никак не могла остановиться, даже слезы на глаза навернулись. Герман через некоторое время начал смеяться вместе со мной, и мы хохотали уже на пару, хотя чего было смешного? До сих пор понять не могу.
В нормальное состояние нас привел окрик мороженщицы, она непечатно обругала нас за то, что мы ей окошко загородили и мешаем покупателям. Мы извинились и зашагали к метро.
— Ну так как? — спросил Герман.
— Что как?
— Насчет моего предложения?
— Какого предложения?
— Ну, встречаться… Я ведь абсолютно серьезно!
— О, это вряд ли, — отказалась я.
— Почему?
— Да так…
— А, ну ладно, — согласился Герман безропотно. — но хоть проводить-то вас можно?
— Проводить можно, — смилостивилась я, и Герман зашагал за мной через турникеты.
Почти всю дорогу мы молча рассматривали друг друга. Он был симпатичный. Высокий, одежда элегантная, но немного неряшливая. Пуговицы на пальто держатся еле-еле, и кто ему так галстук завязал? Кошмар какой! И шарфа у него нет, а зима все-таки. Глаза?… Да, глаза как у щенка-спаниеля: темно-карие, влажные и немного несчастные. И сутулится. Похож на знак вопроса. «Конечно, неплохо бы что-нибудь сказать, только что? Я же его совершенно не знаю», — размышляла я про себя, но фразы как-то не придумывались. И сам Герман тоже, видимо, не знал, что сказать, и чем ближе мы подъезжали к Курскому вокзалу, тем растеряннее он казался. Потом, когда мы уже поднимались по эскалатору, буркнул сердито (сердился, понятно, на себя, любимого):
— Вот, так всегда! Ну не умею я хорошо говорить!
И ссутулился еще сильнее прежнего. Мне стало его жалко (мне всегда всех жалко, вот такой у меня гадский характер).
— Я и сама не слишком разговорчива, — сказала я Герману, чтобы его как-то утешить, хотя против истины согрешила весьма сильно, мои проблемы обычно начинаются с того, что я хорошо молчать не умею.
— Честное слово? — обрадовался Герман.
— Нет, конечно, — призналась я. — Я соврала. Поболтать я люблю.
Герман улыбнулся:
— Мне всегда нравились разговорчивые девушки… А еще говорят, что противоположности сходятся.
— Не всегда, — ответила я, а в виду имела, разумеется, себя и Славу. Вот уж противоположности так противоположности. С большой буквы П.
— Но иногда ведь бывает? — спросил Герман. — И имя у вас такое красивое: Надежда.
Я плечами пожала. Подумала: «А имя-то здесь при чем?» Ну вот, Слава про имя и этот про имя… Видно, все они ухаживать начинают одинаково. Действительно, к чему велосипед изобретать?…
Когда мы дошли до электрички, Герман стал выпрашивать телефончик.
— Да нет у меня телефона. Честное слово, нет! — оправдывалась я, а он не хотел мне верить:
— Вот, все вы так говорите. Я вам просто не понравился, да?
— Да. То есть нет. Тьфу… Я в том смысле говорю, что у меня еще и времени понять не было, нравитесь вы мне или нет.
— Тогда я вам свой номер дам, — и Герман полез в сумку за листком и ручкой, — а вы мне сами позвоните, если надумаете. Я один живу. Дома после семи бываю и по выходным. Ну так как? Позвоните мне?
— Позвоню, позвоню, — пообещала я, — ну ладно, мне пора, а то электричка скоро отправится.
Я забрала у Германа листок с телефоном и пошла в вагон, но Герман проследовал за мной, усадил на свободное место и поцеловал… руку. Сказал:
— До свидания! Только обязательно позвоните! — И почти бегом ринулся к выходу — уже объявили отправление.
Через пару станций я поймала себя на том, что сижу и тупо свою руку рассматриваю. Да, забавный парень. Странный, но забавный. Совсем не те у меня ассоциации были с петушинскими электричками, право слово. Как в них морду бьют, наблюдала неоднократно, но вот чтобы руки целовали… Бывает же…
— А… Ты… Наконец-то… — Мама вышла из кухни и теперь стояла в противоположном конце коридора, отирая мокрые руки о засаленный красный передник. Она смотрела оценивающе-пристально: ее зеленый взгляд медленно скользил по мне сверху вниз, подобный лучу сканера. Это был ее фирменный взгляд, всегдашний, и в последнее время мне нередко казалось, что вот сейчас у мамы в боку что-то щелкнет, и с визгом поползет наружу лист бумаги с моим черно-белым изображением.
— Ну, что опять? Ну что у тебя все время морда такая кислая? — Мама уже скачала всю нужную информацию и теперь подводила итоги. — Ты хоть посмотри на себя! Ты — человек-мрак! Когда ты последний раз улыбалась?! И кому ты нужна-то такая, с таким характером! О, я несчастная! Ты же замуж ни-ког-да не выйдешь! Внуков мне не родишь! Да кто тебя возьмет с такой страдальческой миной?! Истеричка?…
Мама все говорила и говорила; я слушала, а тем временем потихонечку раздевалась: тянула с плеча свою видавшую виды дутую курточку, вокруг кисти сворачивала шарфик, шарфик прятала в кепку, кепку — в рукав… Краткое содержание предлинной маминой тирады сводилось примерно к следующему: я — нелепая ошибка природы, и поэтому она (мама) никогда не станет бабушкой, о чем сожалеет.
Потом я отыскала тапочки, прошла в комнату, ткнула кнопку телевизора.
Мама отправилась за мной, ее речь не блистала разнообразием, но звучали, звучали в голосе трагические нотки, нотки непоправимые… (Господи! Как же она достала!)
Я упорно старалась хранить молчание, ведь стоило только рот раскрыть… В общем, скандала не хотелось, не до скандалов мне было, совсем не до скандалов.
Наконец мама сдалась, громко обругала меня идиоткой и удалилась в кухню, откуда через несколько минут донеслось до меня грозное, но оставшееся без внимания: «Жрать иди, Несмеяна!»
* * *А я сидела в старом кресле, поджав колено, и не смотрела в телевизор: действительно, в чем-то мама была права. Не складывалось у меня… Глобальные замахи были рублей на сто, а удар даже на копейку никогда не тянул. С этим надо было что-то делать, нельзя так дальше, уже голова пухнет, думать вообще вредно, если разобраться. Отвлечься надо… Только на что?… Или на кого?… Разве на Германа? Смешно… А и правда, позвоню-ка ему завтра. Или послезавтра. Нет, через неделю. Вообще-то через неделю поздно будет, через неделю он меня и не узнает, пожалуй. Получится глупо. Придется объяснять, где, когда… Если звонить, так уж сразу. Или завтра? Или послезавтра? Новые знакомые всегда отвлекают. Действительно, как я живу… Не общаюсь ни с кем. Не хожу никуда. Дом — работа. И то и другое уже глубоко в печенках. А так хоть развлечение какое-то. Кто знает, может, я к нему привыкну, я ведь всегда привыкаю, кажется. И про Славу этого дурацкого забуду. Ну, в самом-то деле, к чему выпендриваться: литература, телевидение. Нереально. А надо просто найти хорошего доброго человека… И все образуется как-нибудь.
