Мой любимый компас (СИ) - Гагарина Лека

Пока Бруно находился в больнице, мама от отчаяния позвонила Люсиль и Тилю. Друзья сразу же откликнулись. Приехали. Они просто сидели рядом с моей кроватью и молчали, потому что молчала я. Через неделю Люсиль пришлось уехать, а Тиль задержался еще на несколько дней. Я, правда, не понимала, зачем, но и не спрашивала.

Бруно выписали из больницы четыре дня назад. А еще через два дня Глеб улетает в Лос-Анджелес. Роднин, да и родители Глеба напрягли все свои связи и перевели его там в университет со спортивным уклоном по программе обмена.

Не представляла, как буду жить без него. Как буду ходить в универ и больше его не видеть. Не разговаривать. Не чувствовать. Не касаться.

Разговаривать! Мы с ним не говорили с того самого дня. Под надзором Бруно, я написала лишь смс Глебу, где сообщила, что мы расстаемся. Что его жестокость разрушает меня. И что я никогда не смогу быть с парнем, который ударил человека, меня воспитавшего.

Все это чушь. На Бруно мне абсолютно наплевать. А вот то, как ранили эти не имеющие вес слова единственно важного для меня человека, разрывало сердце на части. И я плакала. Плакала. Плакала. Без остановки. Не знаю, откуда в моем организме взялось столько жидкости, но поток слез не иссякал.

— Яся, пойдем ужинать. Ты прозрачная уже, — на ломаном русском произносит Тиль и пытается поднять меня на ноги.

Оттолкнула его руку. Мне не хотелось, чтобы кто-то трогал меня. Касался. Вся я без остатка принадлежала только Юсупову. Все остальные прикосновения мне казались неправильными, чужими, недопустимыми.

Тиль на мой жест лишь тяжело вздохнул и взглядом показал на дверь. Он переживал за меня. Все время заикался и переходил на свой родной немецкий. Он всегда, когда нервничал, не мог и двух слов на русском сказать. Раньше мы часто с Люсей его за это дразнили и подшучивали. А он нам даже ответить как следует не мог.

Умываюсь и иду к столу. Это тоже условие Бруно. Мы все должны сидеть за одним столом. Всегда. Там мы даже не разговариваем, но это не мешает ему сверлить меня своим тяжелым взглядом. Отчим словно специально заставляет меня смотреть на дело рук Юсупова. Гематомы почти сошли за это время, но кое-где еще есть желтые синяки и незажившие швы на брови и скуле.

— Тиль, как тебе в России? — спрашивает любезно Бруно моего друга.

— Чудесно, но уже завтра я буду вынужден вас покинут. Учеба.

Они говорят на немецком. Все за столом его прекрасно знают, так что им нет нужды напрягаться и выговаривать сложные русские слова. И при звуках их голосов меня начинает потряхивать. Несколько дней держится небольшая темпера из-за моего плачевного состояния. Мама приготовила овощное рагу, которое я могу глотать, не жуя, но даже пару ложек в себя затолкать не получается. Пью воду небольшими глотками. Вот и вся моя еда на протяжении почти трех недель.

Когда Бруно начинает обсуждать погоду в Дрездене, отодвигаю стул и готовлюсь выйти из-за стола. Меня немного качает, но я справляюсь и кладу салфетку на стол.

— Сядь и съешь что-нибудь еще, — вдруг обращает на меня свое внимание отчим, глядя своим колким взглядом.

— Я не голодна, — произношу безжизненно и продолжаю подниматься.

— Я сказал, сядь! — вдруг гремит он на всю кухню, и все присутствующие вздрагивают.

Мама уже открывает рот, чтобы как всегда, вступиться за меня, но тут раздается звонок в дверь. Он спасает меня от того, чтобы послать Бруно далеко и надолго. Молча разворачиваюсь и иду смотреть, кто пришел.

Открываю дверь, даже не посмотрев в глазок. Просто толкаю ее вперед и замираю. На пороге стоит Глеб. Он выглядит взъерошенным, невыспавшимся и обросшим щетиной. Еле стон сдерживаю и желание кинуться в его объятия. Позволяю себе сделать только громкий судорожный выдох через губы и вцепиться ладошкой до боли в дверную ручку.

Мы молча рассматриваем друг друга. Глеб хмурится. Ему явно не нравится, как я выгляжу. Бледная, худая, обескровленная, безжизненная.

— Ясь, домой пошли, — шепчет хрипло он наконец и протягивает мне руку.

Хочется заорать в голос. Завыть зверем. Упасть замертво. Больше всего на свете мне хочется вложить свою ладонь в его, но я не могу. Либо погибну сама, либо погублю его.

— Нет, — выдыхаю еле слышно и мотаю головой.

— Ясь, хватит. Не паникуй. Мы найдем выход. Я никуда не поеду. Мы вместе останемся. Слышишь меня, малыш? — его голос срывается.

Он почти умоляет меня. В глазах этого красивого исполина я вижу влагу и еще больше загибаюсь от пожирающей меня боли.

— Нет. Уходи. Все кончено, — удается вытолкнуть из себя каким-то чудом. — Ты должен уехать.

— Прекрати, Яська, — шепчет он устало. — Юристов наймем. Решим вопрос. Я люблю тебя. Ты моя! Слышишь! Хватит ерундой страдать. Поехали, пожалуйста.

Глеб качается на пятках, а потом в два шага подлетает ко мне. Он берет лицо в свои теплые ладони, и меня словно к электричеству подключают. Позволяю себе секунду этой слабости. Наслаждаюсь мгновением. Втягиваю жадно ноздрями любимый запах и… делаю шаг назад.

Краем уха улавливаю возмущенные возгласы за спиной и топот ног. На крыльцо выскакивает Тиль, готовый в любую минуту броситься мне на помощь. Страшная по своей жестокости мысль мгновенно приходит в голову, и я поднимаю воспаленный, измученный взгляд на Глеба.

— Я не люблю тебя. И никогда не любила. Думала, что смогу, но не получилось. Мне хотелось приключений, и я получила их с помощью тебя, — каждое слово как предсмертный хрип. Голос дрожит, но каким-то чудом я не плачу, а снисходительно смотрю в глаза своей жертве, которую собираюсь добить. — Все кончено, Юсупов!

— Ясь, глупости не говори! — рычит Глеб и переводит взгляд на Тиля. — Это что еще за хрен?

— Это Тиль. Он приехал поддержать мою семью, и я вдруг поняла, как сильно по нему скучала. Мы переспали, Юсупов. Ты не тронул меня, а у Тиля с этим проблем не возникло.

Знаю, что это конец. Этих слов он никогда мне не простит. Не в этой жизни и не в следующей. Для Глеба я всегда была на пьедестале и теперь сама же себя с него и столкнула.

Глаза Юсупова привычно наливаются кровью, и он шагает в сторону Тиля. Но я преграждаю ему дорогу и спокойно говорю:

— Не смей его трогать, Юсупов. Ты проиграл. Я выбрала его.

Тиль бедняга, может быть, что-то и готов ответить на мое возмутительное заявление, но он только глаза таращит и начинает привычно лепетать на немецком. Выдыхаю от облегчения и, собрав последние силы, вонзаю нож лжи по самую рукоять:

— Уезжай, Глеб. Я не стою того, чтобы ради меня в тюрьме сидеть. Я больше не ангел и больше не невинна. Мне понравилось, — а после этого еще и улыбаюсь.

Или мне кажется, что я улыбаюсь. Чувствую, как лицо растягивает болезненная гримаса, но продолжаю делать вид, что мне весело. Вижу, как в глазах любимого гаснет свет и их заполняет тьма. Тьма, которую я сама туда запустила.

Пусть так! Зато он будет свободен!

Юсупов сжимает челюсть, переводит убийственный взгляд с Тиля на меня и вдруг упирается мне лбом в переносицу. Не выдерживаю. Всхлипываю. Понимаю, что в последний раз он до меня дотрагивается. Орать хочется, чтобы не верил ни единому моему слову. Выть. Волосы на себе рвать. Но я молчу. А он тихо сипит:

— Зачем ты мне врешь? Скажи, что это неправда!

У меня все внутренности перетряхивает. Кости трещат, вены в жгуты завязываются, сосуды лопаются. Сердце, как маховик, наматывает на себя сгустки крови и с болью бухает в грудной клетке. Из последних сил из себя слова выжимаю, но добиваю:

— Я никогда не вру, Юсупов! Ты забыл?

Глеб замирает. Каменеет и, кажется, перестает дышать. Он словно глыба льда. Чужой и… Больше не мой!

— Ты была моим любимым компасом, который вел меня к свету. Ты же снова толкнула во тьму. Что же ты наделала, Яська?

Не могу больше сдерживаться. Как только Глеб разворачивается и уходит, поворачиваюсь и захожу в дом. Тиль заходит следом и прикрывает дверь. Замираю на мгновение, чтобы в следующее мгновение завыть, словно раненый зверь, и уже привычно отключиться.