Манкая (СИ) - Шубникова Лариса

Юлька покраснела, но глаз не отвела, чем и удивила ярославца, заставила подобраться, словно перед боем.

— Я должна сказать тебе… — запнулась, но взяла себя в руки и продолжила. — Я очень виновата перед тобой Митя. Ты прости меня, если сможешь, ладно? Я совсем не хотела, не планировала понравиться тебе. Наверно, я вела себя как-то не так и дала повод…для…ну…

Широков даже спиной к стене прислонился. Нет, не удивился он ни грамма ее словам, знал, что Юлька всегда всю вину брала на себя, но, чёрт, это же уму непостижимо. «Прости меня за то, что я тебе нравлюсь», каково, а?!

— Ага. Есть еще что сказать, Юль?

Она слегка растерялась, но продолжила:

— Митя, ты вот вчера спрашивал, чего я хочу, и слово с меня взял, что подумаю и отвечу. Я подумала. Я могу хотеть чего угодно, но это совсем не значит, что могу это получить. Понимаешь, помимо желаний существует еще и долг, ответственность. Митя, я замужем. И если я стану потакать своим желаниям и увлечениям, то грош мне цена. И как женщине и как человеку, понимаешь? Ты замечательный. Ты очень красивый. Умный, сильный. Яркий. Ты герой, Митя. Ты просто не можешь не нравиться. Но, я замужем. Мой муж Кира и так будет. Все, что я могу, это просить у тебя прощения за свое поведение и … Если хочешь, я никогда больше не попадусь тебе на глаза. Хочешь?

А вот теперь Митьке стало дурно, в прямом смысле этого слова. Сердце затрепыхалось, как у инфарктника, голова закружилась и в глазах слегка потемнело. Каждое ее слово было верным. Как бы Митька не отбрыкивался, но согласен был с каждой буквой, гласной и согласной.

— Ах тыж….напасть московская! — в сердцах выдал Митька, и удивился тому, что брови Юлькины поползли наверх. — Что?!

— А?…Нет, ничего… — ну, Юлька-то удивилась тому, что и сама мысленно величала его напастью, только ярославской.

Вот стояли и смотрели друг на друга. А еще, как назло, весной пахло. Пьяный такой аромат, шальной. Как и их гляделки.

Широков не выдержал и качнулся к Юльке. Обнял ее крепко, отметив, что не сопротивляется, не вырывается из его рук, как вчера, и заговорил:

— Юлька, «нравишься», совсем не то слово. Люблю я тебя… Сильно. До изумления и звона в ушах. Знала бы ты…

Промолчала жена чужая. Только ладошки положила Митьке на грудь и щекой прижалась. А он уткнулся носом в ее шапочку и прижал покрепче.

— Вот что я скажу тебе, Юлька, ты не бойся ничего, ага? Я не стану преследовать тебя, изводить, докапываться. Ты сказала, я услышал. Только знай, мне Знак был. Вот что хочешь обо мне думай, но я ему верю. И еще, следить стану за каждым твоим шагом и вздохом, поняла? Увижу, что влюбилась в меня так же крепко, как и я в тебя, не обессудь, умыкну. И наплюю на все свои и твои принципы. Не такой уж я и герой. И если выбирать, кого делать несчастным из нас троих, я абсолютно точно, пожертвую Кириллом, — речь его, пламенная и безумная, на Юльку подействовала.

Она голову подняла и на Митьку уставилась.

— А что за Знак? — попалась.

Ну, вот режьте-убивайте, а не станет равнодушная женщина спрашивать о таком. Митька, понятное дело, слегка воодушевился, но запретил себе порывы и резкие движения. Ага. Маленькими шажками, потихоньку… Ладно, надо признать, что психология вовсе не бесполезная наука.

Заметьте, она никак не среагировала на «пожертвовать Кирочкой», а про Знак спросила.

— Юль, не скажу. Я и так наговорил много чего. Но не жалею…. Надеюсь, и ты не жалеешь, что услышала, и не станешь шарахаться от меня, как чёрт от ладана.

Москвичка наша, заслышав «чёрта», несколько вошла в разум и приняла вырываться из рук Митькиных. Пришлось отпустить. А что делать? Не его она женщина, значит и права никакого удерживать и, уж тем паче, настаивать на чем-либо.

Юленька отступила на метр:

— Митя, я пойду. Вроде бы сказано все, но… Ты все равно, прости меня, ладно? И…

Вот знал Митька, что снова она начнет о «не попадаться на глаза», потому и решил не дать ей возможности высказать нежелательное:

— Прощать мне тебя не за что, Юль. И сам я прощения просить не буду. Ни за слова, ни за объятия. Помни, Юль, я за тобой слежу. Вздумаешь прятаться — найду. Станешь бегать от меня — догоню. Как и обещал, донимать не буду, но … — он замолк, подбирая слова, чтобы мысль свою донести до Юльки. — Дай нам шанс.

— Нет. Я уже сказала тебе. Ничего нет, и не будет. И прости меня, Мить. Прости, пожалуйста!

Заметил ярославец и блеснувшие в глазах ее слезы и панику. Юлька развернулась и ушла. Широков подумал, что смог бы догнать ее в два счета, но не сделал этого. Просто наблюдал, как уходила от него любимая чужая жена. Но, не смотря на всю эту запутанную ситуёвину, счастлив был. Почему, спросите? Да потому, что Митька прекрасно чувствовал, когда ему лгут. А Юлька лгала неумело, потому и понял он, шанс есть. Вот этим и был счастлив только что отвергнутый и брошенный в проулке Широков.

Шла москвичка наша и не оглядывалась. Не сказать, чтобы ходко, но не совсем медленно. А все почему? Потому, что хотела вернуться и сбежать одновременно. Вернуться мешала совесть, долг и ответственность перед мужем. А бежать не хотелось потому, что уж очень хорошо ей было с Митей. И слова его о любви, опалили и зажгли в ней огонёчек. И обещание его горячее, что умыкнет, если поймет, что полюбила она его. В общем, шла, плакала и улыбалась. Экое прекрасное противоречие.

Квартала через два, Юленька лить слезы перестала, и ощутила себя Ассолью. Той самой, из романа Грина «Алые паруса». Давно еще, подростком, Юлька прочла ту книгу волшебную и запомнила, что чувствовала Ассоль, когда оказалась на борту «Секрета»* Что? «Счастье сидело в ней пушистым котёнком»…

Ей бы не радоваться, не счастливиться, а все одно, радостно и счастливо. От этого всего рыдала в ней совесть замужней женщины, но девичья составляющая ее сущности, готова была вспорхнуть веселой птичкой и умчаться в небеса. Юленька запуталась совсем и остановилась посреди тротуара. Огляделась, в поисках ответа, помощи или знака, как у Мити. А увидела только кота.

Прямо перед ней, в окне дома, маячил кот. Ну, как маячил… Сидел здоровый, рыжий откормыш, прислонясь лобастой башкой своей к стеклу. Хотите верьте, хотите нет, но напоминал животина похмельного человека. Такое у него выражение морды было, мол, головушка болит, а стекло прохладное и кайф к нему прижиматься. Юлька, не сдержалась и прыснула. Еще бы! У Ассоль милый котёнок, а у нее, у Юльки, здоровый рыжий котище! Может, знак, а?

Ой, ну, какой еще знак? Сказала же Мите, что ничего нет, и не будет. Юлька головой тряхнула и направилась по делам. Их много было, как всегда. Однако, день ее прошел скоро и легко, будто что-то поддерживало, придавало сил, согревало. Уже вечером, тяжело передвигая ноги по парадной лестнице родного дома, осознала она, что это все он, Широков. Мужчина, который вот только сегодня признался ей в любви. И на его груди, между прочим, было ей уютно и правильно…

— Малыш, привет! — Кира открыл дверь и приветствовал Юлю тепло. — Заходи скорее. Я так соскучился.

Если Юля и удивилась, то виду не подала. А дальше все страньше и страньше…

В коридоре квартиры свет потушен. В спальне только мерцают свечи, и на прикроватной тумбочке стоит в вазе большой букет роз. Снова красных. Кирочкиных любимых.

— Юляша, ты права, мы давно не были вместе. Давай этот вечер и ночь будут нашими, а? — и потянулся к уставшей, избегавшейся за день, жене.

Она от удивления позволила себя обнять и даже приняла поцелуй мужа, но потом, что-то случилось. Нет, отвращением это назвать было нельзя. Безразличием? Да вроде тоже нет. Скорее, неприятием.

Ну, а как вы хотели? Кому же захочется есть черствый хлеб, после сдобной булочки? Вот и у Юли, по аналогии, получилось нежелание. Кира постарался, устроил романтик, а вот лицо у него не то… Глаза такие, словно работу выполняет, не очень сложную, но обременительную. И Юленька очень хорошо это почувствовала.