Анита Шрив - Их последняя встреча
Стол накрыла какая-то тень. Томас принял ее за облако, но, взглянув вверх, увидел нависшего над ним мужчину, который улыбался и ждал, когда его заметят.
— А, мистер Томас. Куда это вы пропали?
Томас поднялся.
— Нет, Ндегва, это вы куда-то пропали, а теперь вот нашлись.
Ндегва, его преподаватель и сверстник, хохотнул. Попытки Томаса копировать африканский говор всегда забавляли Ндегву, даже поначалу, когда Томас слушал курс поэзии в Университете Найроби, где был единственным белым студентом в аудитории, полной молодых африканцев и азиатов. Про себя Томас считал качество их произведений невысоким, хотя первым признал бы свою неспособность критиковать искусство, созданное другой культурой. Если бы спросили у других студентов, они, несомненно, сказали бы, что в произведениях Томаса недостаточно самоконтроля, что в них нет политического содержания. Ндегва, однако, так не считал. Более того, он благосклонно относился к Томасу, что было замечательным примером литературной объективности, особенно если учесть марксистские взгляды Ндегвы.
Томас пожал руку массивному кикуйю, при этом грузное тело Ндегвы в облегающем сером костюме мгновенно подалось вперед. Его иссиня-черная кожа казалась покрытой пылью, но это была совсем не пыль, а как бы цвет, наложенный на другой цвет. Ндегва был мужчиной с широкими плечами и большим животом: он казался скроенным из ткани скорее политика или финансиста, нежели поэта.
— Вы знаете, что говорят про «Таскер»? — спросил Ндегва.
Томас улыбнулся и отрицательно покачал головой.
— Садитесь, мой друг, и я поделюсь с вами своей историей о пиве «Таскер».
Томас сел, и Ндегва заговорщически нагнулся к нему.
— Вот вы находитесь в нашей стране первый день, берете «Таскер», заглядываете в него и видите червя. Вы с отвращением выливаете пиво на улицу.
Томас улыбнулся, зная, что последует какая-то шутка. У Ндегвы были тяжелые веки, он был чувственным, в рубашке из толстого, грубого хлопка, который Томас часто видел в этой стране.
— Вы находитесь в нашей стране уже месяц, заглядываете в «Таскер» и видите там червя. Вы говорите: «У меня в пиве червь». Потом спокойно достаете его оттуда, выбрасываете на улицу и пьете свое пиво.
Ндегва уже посмеивался, обнажая розоватые зубы. Вокруг них пили немецкие и американские туристы, и уровень децибел повышался по мере приближения полудня. Томас увидел Нормана, знакомого журналиста из лондонской газеты.
— Но вот прошел год, мой друг, вы смотрите в свой «Таскер», видите там червя и говорите: «Уменя в пиве червь». И достаете червя и съедаете его — поскольку это источник белков. А потом вы пьете пиво и ничего не выбрасываете на улицу.
Ндегва громко засмеялся своей шутке. Томас изобразил, как он заглядывает в свое пиво, отчего Ндегва засмеялся еще сильнее.
— Пришло время съесть червя, мой друг. Сколько вы пробыли в нашей стране?
— Чуть больше года.
— Уже так долго?
Даже при своей массивности, даже сидя на крошечном металлическом стульчике, Ндегва умудрялся выглядеть элегантно. В субботнее утро Кимати-стрит была забита покупателями. Ндегва бросал взгляды на африканских женщин, в то время как Томас смотрел на белых. Хотя как раз в этот момент мимо них прошла девушка с шоколадной кожей, шеей газели и бритой головой, и Томас не мог не взглянуть на нее оценивающе. Она была в европейской одежде и красных туфлях на шпильках, шея опутана золотыми кольцами. Девушка походила на экзотическую рабыню, хотя ей было не больше четырнадцати лет. Азиат, с которым она шла, был низким и полным, в прекрасном костюме. Детская проституция носила в Кении характер эпидемии.
— Ну, а как ваши дела? — спросил Томас, когда девушка прошла мимо.
— О, у меня все в порядке. У меня не бывает неудач. — Ндегва пожал плечами, но улыбка его угасла, заставляя усомниться в подобном утверждении. Ндегва был блестящим преподавателем, который умел убрать лишнее из строк Томаса быстрыми взмахами ручки прямо на глазах у автора. — Хотя наше правительство говорит, что мне больше нельзя писать стихи.
Томас быстро отпил пива, подумав при этом о черве.
— Почему?
Ндегва потер глаза.
— Они говорят, что я высмеиваю в стихах наше правительство и наших руководителей.
Так оно и было, конечно.
— И поэтому мне сделали предупреждение.
Томас испытал легкое потрясение, которое вывело его из состояния спокойного благодушия. Как преподаватель Ндегва был лучше, чем писатель, хотя его произведения были ритмичными, проникали вглубь, как музыка. Сами слова часто не запоминались, но отчетливые модуляции строф Ндегвы отдавались в голове.
— Вы серьезно? — спросил Томас.
— Боюсь, я абсолютно серьезен.
Томаса ввело в заблуждение спокойное поведение Ндегвы.
— А что, если вам на время перестать писать?
Ндегва вздохнул, облизал губы.
— Вы перестали бы, если бы вам запретили публиковать свои стихи, потому что в них раскрываются неприглядные факты, которые правительство хотело бы скрыть от народа?
Вот уж решение, которое Томаса никогда не заставят принимать. И которое ему никогда не приходилось обдумывать.
В его стране неприглядные слова о правительстве были практически общенациональной забавой.
Ндегва повернул свое массивное тело и пристально посмотрел в толпу. У поэта был профиль банту. Почему-то на нем были женские часы.
— В моей стране тебе делают предупреждение, чтобы ты мог уладить свои дела. А потом арестовывают. Предупреждение — это прелюдия к аресту.
Ндегва невозмутимо пил свое пиво. А после ареста, подумал Томас, что происходит? Тюремное заключение? Смерть? Наверняка нет.
— Так вы это знаете?
— Да, я это знаю.
— А как же ваша жена и ребенок?
Они уехали на мою родину.
— Господи.
— Господь не очень-то мне помогает.
— Вы можете бежать. — Томас пытался найти выход, рассуждая по-американски: можно развязать все проблемы, если представить решение.
— Куда? На родину? Они найдут меня. Из страны я выехать не могу. В аэропорту у меня конфискуют паспорт. И, кроме того, друг мой, если я уеду, арестуют мою жену и сына и будут угрожать убить их, если я не вернусь. Это обычная практика.
Однажды в полдень, в пятницу, Томас задержался в аудитории, пока Ндегва читал и редактировал свои последние записи для их группы. Тогда Ндегва глянул на часы и сказал, что ему нужно успеть на автобус в Лимуру. В прошлом месяце его жена родила сына-первенца, и он хотел поехать в семейную шамбу, чтобы провести с ними выходные дни. Томас, желая как можно надольше оттянуть все нарастающую напряженность, которая омрачала его выходные дни с Региной, вызвался отвезти его туда — и Ндегва с радостью принял предложение. Томас и Ндегва поехали на высокогорье, мимо чайных плантаций, по шоссе, которое шло параллельно грунтовой дороге. Мужчины в костюмах в мелкую полоску и старухи, согнувшиеся под тяжестью дров, смотрели на проезжающую машину так, словно Томас и Ндегва были представителями дипломатического корпуса. По дороге они выяснили, что родились в один день и один год. Ндегва объяснил, что если бы Томас был кикуйю, то в двенадцать лет им бы вместе сделали обрезание, изолировали бы от семей и общины на несколько недель, чтобы они стали мужчинами, а затем после исполнения различных обрядов радушно приняли бы обратно. Томасу понравилась эта идея: в его собственной культуре превращение в мужчину было делом неопределенным и неконкретным, не отмеченным не то что каким-то обрядом, но даже осознанием этого события, определяемого (если вообще определяемого) индивидуально. Когда ты в первый раз выпил? Занимался сексом? Получил права? Был призван на воинскую службу?
